Крылов, в роли председателя, прибавил, что речь идет о реорганизации всей работы в Лондоне и что у них теперь новый секретарь. Он показал пальцем на Сорокина.

Сорокин после этих слов приветствовал Репнина восточным поклоном, улыбаясь и подтверждая — новым секретарем Общества является именно он. Графиня Панова, сказал, обратила их внимание на то, что Репнин с Надей переселились из предместья Милл-Хилл и теперь живут в Лондоне.

Уже после первых слов Репнин про себя твердо решил сегодня же навсегда порвать с этой компанией. Это был не его мир, это была не его компания, и не Надина тоже, и известие о письме графини Пановой его окончательно вывело из себя. А Беляев меж тем — прекрасно зная, что тот не пьет, — налил Репнину коньяка. Из радиоприемника неслась танцевальная музыка. Репнин видел, как танцуют пары в соседнем зале. (Ему казалось, будто все это происходит в другом мире.)

Тогда Крылов, как-то по-медвежьи, гундося, произнес короткую поздравительную речь, как бы некий спич. Торжественный и смешной. Исключение аннулировано, после возвращения из Корнуолла Репнин снова принят в Комитет и получит об этом извещение, от секретаря, официальное. Комитет возьмет на себя расходы по его переезду в Лондон и содержанию в больнице — а это ему крайне необходимо.

Репнин побледнел и прервал Крылова. Что касается переселения — никаких неоплаченных счетов у него нет, а в Комитет он возвращаться не намерен. И в Организацию тоже.

Беляев покраснел до корней волос и так сжал в руке бокал, что Репнину померещилось, будто он хочет выплеснуть коньяк ему в лицо, но тот лишь пробормотал: «Почему же, князь, почему?»

Репнин был готов подняться и уйти. Он знал — в Париже Беляев был душой Тайного общества русских монархистов, и на войне вел себя отважно, в то время как Сорокина бежавшие с помощью немцев из Севастополя родители вывезли совсем ребенком. В последнюю войну этот юный красавчик, как многие ирландцы, вступил в королевскую авиацию, британскую, и в ней и остался, а в Корнуолле выпрашивал разрешения служить в авиации и дальше. Он в свое время даже переменил фамилию. Теперь его звали мистер Fowey. Взял фамилию жены.

А Беляев уже стоя все твердил одно и то же, что князь не должен порывать с ними — даже если кто-нибудь, возможно, его обидел. Организация это не один человек. Сорокин — ее новый секретарь, и в Организацию входят тысячи русских, рассеянных по всему миру, будто русского царства никогда и не было.

Огромный здоровяк с выбритой головой — кажется, головой мог бы стену прошибить, — приблизившись к самому лицу Репнина, трогательно добавил: он, как бывший секретарь, по возвращении из Корнуолла получил указания аннулировать все претензии к князю, а расходы, связанные с его ногой, — оплатить. Они продолжают считать его членом Комитета. В списках, переданных им Сорокину после Корнуолла, он фигурирует именно как член, и они полагают, что князь должен присутствовать на следующем заседании Комитета, которое состоится в Берлине. Даже если и были какие-то расхождения между князем и Комитетом по поводу спасшейся из России «дочери царя». По его мнению, русские эмигранты, где бы они ни находились, должны выступать едино, даже в том случае, если совсем по-разному представляют себе будущее человечества. Мы на пороге великих событий. Князь знает об этом? Почему он их бросает? Почему так замкнулся в себе?

Репнин улыбается ему в лицо и говорит, спокойно — он всем это ясно и открыто объяснил, выходя из Комитета. Считает, что к сказанному добавить ему нечего. И нет у него обязательств и счетов неоплаченных. В Организацию возвращаться он не намерен. Просит извинить его.

Ему оставалось лишь встать и выйти.

Тогда Сорокин с издевкой бросил: уж не в том ли причина, что «товарищ» слушает Москву — радиопередачи из Москвы?

При этих словах Сорокина Беляев потерял дар речи, будто в горле у него застряла косточка.

И тут же услышал, как Репнин громко ответил: конечно.

У него есть радиоприемник, в квартире. На восьмом этаже. Он этого не скрывает.

В таком случае он, вероятно, слушает и марш буденновской кавалерии, который по радио часто передают?

После этих слов Сорокина все трое уставились на Репнина.

Репнин покраснел. Казалось, он был готов ударить Сорокина, но взял себя в руки. Снова улыбнулся. Да, слушает. И этот марш ему даже нравится. Он — русский человек. И русским будет до самой смерти. И это логично. Он больше всего ценит логику, а больше всего любит русскую песню. Он помнит Россию. Помнит свою молодость. А война окончена. Сейчас мир. Если Сорокину нравится слушать песню, которую во время войны пели немцы — песню о Лили Марлен — пусть слушает, он не имеет ничего против.

Тогда Беляев первый повысил голос и грубо крикнул: то, что говорит князь, — скандал, и в сильном подпитии оскалился, как крокодил, показав все зубы. Он был похож на спринтера, готового сорваться с места. И лицо, и бритая голова побагровели. Красная безволосая голова не выглядела уродливо — просто напоминала голову огромного ребенка. Он был взбешен. Задыхаясь, он орал своим баритональным басом так, что слышно было за другими столиками:

— Итак, Николай Родионович, вы — троцкист? Троцкист?

Крылов пытался их успокоить, напоминал — кругом люди. А Сорокин, гримасничая, продолжал свой допрос, как инквизитор: уж не слушал ли, мол, Репнин этот марш в Екатеринодаре? Или, может, в Одессе?

Крылову показалось, что дело вот-вот дойдет до драки.

Репнин побледнел, но голос, когда он заговорил, звучал спокойно. Мистер Фои, — произнес он, не скрывая своего презрения, — как и многие другие, как миллионы людей на свете упускает из виду страшную, страшную разницу между войной и миром. В Одессе он ожидал расстрела. Ожидал спокойно. А сейчас, между прочим, мир. Разве мистер Фои, хоть он еще и очень, очень молод, не понимает этого огромного различия? А различие огромное, как между солнцем и солнечным зайчиком. Война есть война, но сейчас уже нет войны. Он уже не в Екатеринодаре с Сазоновым, а в Лондоне, и один. Там остались только мертвые. Он, к сожалению, не в их числе. Он совсем в другом мире. И именно поэтому он хочет быть один. Он не вступает ни в какое сообщество, а меньше всего хотел бы оказаться в их Организации, о которой у него сложилось собственное мнение. На свете немало людей, живущих уединенно.

Это во всяком случае не запрещено.

Когда война окончена.

Каким-то шипящим голосом, уже тише, взбешенный Сорокин процедил: война не окончена, не окончена, — война за Россию только начинается. Нет, нет, князь. Война не окончена. Сталин еще не в Лондоне. Впрочем, князь, вероятно, слышал, что на днях сказал английский премьер?

Теперь уж Репнина бросило в краску — он рассмеялся: нет, не слышал. Вообще не слушает, что говорит премьер. Слишком часто, говоря о России, премьер лгал.

После этих слов, произнесенных Репниным как-то беззаботно, сквозь смех, на мгновение наступила тишина. И Беляев, и Сорокин молчали, Крылов опасливо озирался. За соседним столиком сидело несколько поляков с дамами.

Они здесь не одни, упрекнул он Репнина. Надо выбирать слова.

Но молчание длилось недолго.

Заметив, что Репнин и впрямь собрался уходить, Сорокин уже совсем серьезно потребовал от него объяснения — должно ли после всего, что они слышали, сделать вывод, что в будущем князь намерен выступать против монархических организаций? В частности, против Организации, секретарем которой, после возвращения из Корнуолла, назначен он, Сорокин? Вот что его интересует! Он хочет получить ясный ответ! Тем более, что, в качестве нового секретаря, он намеревался внести предложение о переименовании Организации и изменении состава Комитета.

На это Репнин весело, без тени неприязни ответил — он вообще не принимает всерьез ни их организацию, ни, естественно, ее название.

Тут уже разъяренный Сорокин закричал — с кем же он, с ними или против них? Князю, вероятно, известно, что сказал Помпей: кто не с нами, тот против нас.