Ножки беленькие, и она стоит на них еще неуверенно.
Так же снимали и его, когда он был ребенком. С удивлением смотрит заплаканными глазками на фотографа, на это чудовище, которое стоит перед ней, укрытое черным платком, вытянув вперед какую-то длинную, черную гармошку с открытым стеклянным глазом.
Она явно испугана, очень.
Отец держит ее гордо, словно куклу.
На следующей фотографии Репнин видит ее на два-три года старше. Сидит, незаметно поддерживаемая отцом, на высокой тумбочке, ножки беспомощно свесились с этой высоты, и на них белые, смешные туфельки. Опустила руки в бархатных рукавах с белым кружевом. Волосы густые — естественно золотистые, — а на фотографии кажутся черными. У такой крошки и такие густые. И удивительно — уже все в длинных локонах.
Репнина невероятно растрогали эти фотографии, такие смешные. Он их давно позабыл.
Еще один цветок, еще один цветок — я слышу, как он бормочет, — девочка, которая через семнадцать лет в Афинах станет его женой, женщиной, назначение которой — как утверждает Бог — умножать род людской. Еще одна будущая роженица, которую фотографирует смерть в лице какого-то ялтинского фотографа. Репнин счастлив от мысли, что у Нади не было детей. Она и сейчас красавица, чудо как хороша, часто такими красивыми остаются нерожавшие женщины. Их красота сохраняется надолго.
В тот вечер Надя вернулась около полуночи.
Задержала ее у себя допоздна старая графиня Панова, которой она впервые призналась, что хочет поехать в Америку, к тетке Марии Петровне.
Графиня спросила, а что будет с мужем?
Надя сквозь смех ответила, он приедет вслед за ней — просто уверена, что приедет.
Репнин стоит и долго молча рассматривает свою жену, будто видит ее впервые и хочет найти в ее лице черты того ребенка, которого уже почти забыл и которого только что увидел среди семейных фотографий, лежащих среди его бумаг, на столе.
Жена извиняется за столь позднее возвращение, но она весела и радостно сообщает — ее эскимосы при содействии графини Пановой пользуются спросом и старуха уверена — будут продаваться еще лучше.
В спешке, готовя ему ужин, жена не замечает фотографий, на которые тот случайно наткнулся.
Она удивлена, заметив, что муж как-то странно молчалив, не сводит с нее глаз, потом подходит ближе, обнимает, нежно. Лицо просветленное, словно озарено каким-то внутренним сиянием.
Встречает ее поцелуем.
Она не спросила, почему он в тот вечер так ласков с ней, так весел, мягок, так светло улыбается. Молчала. Впрочем, если б спросила, если бы он ответил, кто знает, поверила бы или нет его словам о том, что он любит ее нынче из-за каких-то старых фотографий, ее детских снимков — любит отеческой любовью.
СПОРЫ О МОСКВЕ
Те, кто отдыхал с Репниным в Корнуолле, и не думают оставлять его в покое, даже после того визита к врачу, к Крылову. Госпожа Крылова, по телефону, пеняет Наде — хотя с ней незнакома, — то, что задумал Репнин, страшно легкомысленно. Он может навсегда остаться хромым. Жалко ей Репнина. Он произвел такое впечатление, в Корнуолле. Она, Надя — как супруга — должна настоять, чтобы он пошел в больницу к ее мужу, Крылову. Это ахиллово сухожилие — мелочь, но нельзя оставлять его так. Нога может стать короче.
Когда Надя рассказала о звонке Репнину, тот твердо заявил, что в больницу решил не ходить. Она расплакалась. Она полагает, они в состоянии заплатить, не прибегая к помощи Комитета.
В следующие дни звонят и госпожа Петерс, и Сорокин, и даже сэр Малькольм. Все расспрашивают о ноге, все предлагают свою помощь. Help, help, help. Репнин не намерен им даже отвечать. Надя снова смотрит на него с тоской. Перестают разговаривать. Весь день молчат.
В первые дни ноября в этой комедии с репнинской пяткой происходит нечто новое. Репнин начинает получать напоминания, письменные, из Секретариата Организации царских офицеров, — она еще существует где-то, в тумане, в Лондоне — о неуплате им членских взносов. Угрожают судом. Посылают и какой-то счет из отеля «Крым», который он якобы не оплатил.
На следующий день — это была среда — в лавку к нему приезжает Крылов.
Робинзон проводит его вниз, в подвал.
Крылов просит, уговаривает Репнина вечером приехать в Польский клуб, где его будут ждать Сорокин и Беляев; они намерены решить вопрос о его членстве в Организации и тем самым неоплаченные счета — ликвидировать. У них самые лучшие намерения. Они вместе с ним были в Корнуолле. Знают его прошлое. Уважают его. К чему их обижать? И Организация преследует добрые цели. Он не допускает мысли, что Репнин не вернется в нее. Они готовы исправить ошибку, если кто-либо таковую допустил в отношении его.
При этом Крылов добавил, что советует Репнину туда поехать и от себя лично. Так будет лучше. И, беспомощно разводя руками, рассказывает о связанном с Организацией недавнем скандале в Берлине — когда Борисов, оставив на столе чашку кофе, вышел к телефону, а вернувшись, после первого глотка упал замертво. Отлежал в больнице, находился между жизнью и смертью. Волосы выпали, кожа стала шелушиться — едва живой остался.
Подавив раздражение, Репнин согласился, но поставил условия, чтобы разговор был коротким, совсем коротким. Он не думает возвращаться в Организацию, из которой вышел более года тому назад, хлопнувши дверью. В тот же день, в начале шестого Крылов заехал за Репниным на своей маленькой машине цвета сливочного пломбира.
Польский клуб находился в Кенсингтоне, напротив хорошо знакомого Репнину Географического института, на стене которого была установлена мемориальная доска полярному исследователю Шеклтону. В свое время, оказавшись в Лондоне без всяких средств, Репнин ходил туда, чтобы предложить свои кавказские фотографии и снимки медвежьей охоты в Сибири. Все было напрасно. Сейчас, проезжая мимо института, Репнин загрустил. Когда Крылов парковался у Польского клуба, Репнин по соседству заметил и здание заново открытого в Лондоне института Германии.
Он был зол и решил закончить встречу тотчас же. Опираясь на палку, Репнин поднимался по лестнице, потом они миновали несколько залов, наполненных множеством польских офицеров, которые в Лондоне нередко продолжали носить военную форму. Было здесь много дам. А за одним из столов восседало — как объяснил ему с усмешкой Крылов — Новое украинское правительство (в Лондоне оппозиционные правительства называют «теневой кабинет» — «shadow cabinet»). Среди эмигрантов выделялся великан, одетый в нарядное платье и ни слова не знавший по-английски. За столиком в боковой комнате он заметил Беляева и Сорокина, которых знал по Корнуоллу, и еще нескольких русских эмигрантов. Некоторых он встречал в церкви, других — едва припоминал. С этими людьми он давно порвал всякие отношения и даже перестал раскланиваться. Заметив его, они поднялись из-за стола и исчезли. На Беляеве была какая-то потрепанная английская форма, а Сорокин все еще носил синий китель офицера авиации с белым шелковым шарфом, с которым, по-видимому, решил не расставаться до конца своих дней. Беляев, малость подвыпивший, встретил Репнина сердечно, а Сорокин насмешливо и нагло. Спросил о Наде. Репнин им не подал руки, только иронически ухмыльнулся.
Крылов, смущенно, взяв на себя роль некого председателя, предложил ему сесть.
Заказал пиво. Репнин ничего не пил.
Сорокин и Беляев пили из больших прозрачных бокалов коньяк.
Репнин сел и, повернувшись к Сорокину, прямо в лицо сказал: ему показалось, будто тот, здороваясь, обратился к нему словом «товарищ». Он надеется — это была шутка и под ней не кроется никакой намек? Они и сами, бывало, с его покойными друзьями в Керчи подначивали друг друга этим словом. Барлов, о котором они, конечно, слышали, после того как удалось вырваться из Керчи, в шутку их всегда так называл.
Сорокин рассмеялся. Он хотел лишь напомнить князю, что Сталин еще не в Лондоне. Он позвал князя сюда, так как получил из Комитета письмо с требованием выяснить его вопрос. Его исключение из Комитета признано недействительным. Поэтому они, как друзья по эмиграции, хотят утрясти все остальное.
