– Ты ничего не добьёшься, поверь мне. Ничего.

Стемнело, и Доктор заперся в своих покоях. Огней в Садах Мечты не зажигали, по крайней мере, ни в коридорах, ни в помещениях. Если обычные бордели работали по ночам, то в Сады Мечты гости приходили в обед и покидали их в сумерках, даже те садисты, что брали мясо в Галерею на несколько дней, на ночь уходили в замок. Ночью здесь было темно, тихо и жутко. Все окна здесь находились высоко вверху, и лунный свет по ночам освещал только потолок, а внизу царил непроглядный мрак. Даже полуэльфы, с их кошачьим зрением, ничего здесь не могли рассмотреть. В темноте шуршали в соломе крысы, тихо стонали и всхлипывали девочки. Трисс, безумно уставшая и измученная, всё-таки нашла в себе силы, чтобы позвать Марию.

– Тебе очень больно? – Спросила жалобно.

– Не очень. – Соврала Мария. – Матушка меня порой куда больнее порола.

– Ты врёшь, дурочка! – Всхлипнула Трисс.

– Нет.

– Зачем, Мария? Зачем?!

– Я не Чуха. И ты не Чуха, и другие! Если мы обязаны их ублажать, то почему не обращаться с нами нормально, не позволить отдыхать, разговаривать, жить вместе?! За что, Трисс?!!

– Мы не люди! – Подала голос Сэм. – Ты же знаешь, мы никому не нужны…

– Но парни тоже не люди! Но им можно, а почему нельзя нам?!

– Доктор же говорил: потому, что мы не такие. Мы созданы, чтобы нас использовали, кто захочет. Это не справедливо и ужасно, но как можно идти против всего порядка вещей?!

– Я не знаю, кто завёл этот порядок, – горячо воскликнула Мария, – но это жестоко и несправедливо, и я в это не верю! Если бы я была создана бессловесной, как корова, то я бы и не могла говорить, а раз я могу, не правильно мне это запрещать! Что дурного в том, что мы поговорим иногда?! Ничего!

– Тише! – Испугалась Трисс. – Он услышит тебя, и снова изобьёт, а я этого не вынесу! Я сегодня чуть не закричала, Мария, я тебя умоляю, не надо больше! Ты представляешь, как мне больно видеть всё это?

– Прости! – Мария вновь, не выдержав, заплакала. Как и обещала Паскуда, боль немного притупилась, но не ушла совсем; в отличие от остальных девочек, её не покормили и пить дали совсем чуть-чуть. Мария страдала от боли, обиды, унижения, страха и отчаяния, и не было ни малейшей надежды как-то изменить своё положение… А ведь она была такой молоденькой! Пусть старше других, но что это: семнадцать лет! Её враги не могли её видеть, и Мария дала волю слезам и отчаянию, прижавшись лицом к плечу и безнадежно рыдая. Пока не подействовало снотворное, которое Паскуда из сострадания подмешала ей в питьё, и она не забылась тяжким сном.

А Гор, в отличие от неё, спать не мог. Он лежал на своей лежанке, глядя в темноту сухими глазами, и вспоминал то ферму, то первые дни в Садах Мечты, то самого себя, каким он был до того, как стал Гором, и в груди его что-то томилось и металось, не давая уснуть и успокоиться. Гор изо всех сил пытался вернуть прежнее равновесие, проклинал Марию, и тех, кто привёз её сюда, не отметив жёлтой лентой, но при этом чувствовал, что проклинать надо не её, а себя самого. Гор не сломался, он просто достиг компромисса с собой и окружающей его действительностью; подчиняясь правилам, он в то же время сохранил живую душу и сердце, способное чувствовать и сострадать. Хотя самому ему казалось, что он совершенно бесстрастен и равнодушен, и Гор даже гордился этим втайне. Гостей он презирал, Хозяина ненавидел, хоть и подчинялся ему, и во многом ему верил. Промывая мозги Гору перед тем, как забрать его в Приют, Хозяин заставил его поверить, будто женщины – воплощенное зло, хитрые, нечистые, тупые и очень подлые. Гор верил – как он мог не верить, не зная ничего иного?.. – но в глубине его сердца жила память о девочке Алисе, единственном существе во всём мире, заступившемся когда-то за него и сказавшем: «Я вас люблю!», и при всей своей искренней вере, Гор до сих пор не мог думать об Алисе так.

Её он тоже вспомнил впервые за очень, очень долгое время. Так же, как и мальчика Гэбриэла, доброго, доверчивого и очень гордого; мальчика, которого когда-то безжалостно унизили, сломали и растоптали его гордость и доверчивость… И как же больно было это вспоминать! Гор стиснул зубы и зажмурился, пережидая душевную боль так же мужественно и безмолвно, как научился переживать боль физическую – сколько он её перенёс! Сердце подсказывало, что сейчас кое-кто страдает точно так же, как сам он когда-то; а страшнее всего то, что теперь мучителем и подонком выступает он сам.

«Она не может чувствовать то же, что и я. – Ожесточённо доказывал он себе, – она Чуха, у неё ни мозгов настоящих, ни души нет, она даже соображает не так, как я, почти, как корова или коза, тупее лошади! Они все сначала брыкаются, а потом дают и сосут без проблем всем подряд… Тупые и покорные, как коровы!». Но никто еще не боролся так, как Мария! Даже пацаны в большинстве своем сдавались раньше! Гор ворочался на своей лежанке, вороша солому и превращая своё ложе черте во что. Неправильно всё было, неопределённо, даже страшно. Как теперь жить, каким теперь быть?.. Как вести себя, чтобы не выдать, и зачем не выдавать, ради чего?.. «Ради свободы. – Напоминал он себе. – Ради того, чтобы выйти наружу…». А сердце вновь настойчиво напоминало Гефеста – и его последние слова, которые Гор услышал от него, когда ночью, рискуя оказаться рядом с ним, пришёл добить его и прекратить его мучения. «Я просто понял, что стою на краю ямы с дерьмом, от которого уже никогда не отмоюсь. – Сказал тот. – Я и так уже весь в грязи, и ты, и все здесь… Но то, что я должен был ТАМ сделать – это уже не грязь. Это кровь, дерьмо и ужас. От этого не отмоешься, Гор. Никогда». Гор его тогда не понял… И сейчас не понимал, хоть помнил каждое слово. Но что-то уже брезжило перед его совестью, что-то… Чего он ни видеть, ни понимать не хотел. Но Гор был очень сильным и цельным существом, очень умным, и в целом честным. Как он сам выражался, в голове у него «много было насрано», но природный ум и способность мыслить самостоятельно и здраво рано или поздно брали своё: и брали именно теперь. Врождённое чувство чести говорило ему: если ты, чтобы удрать, будешь терпеть всё и дальше, притворяться и участвовать во всей этой мерзости, если и дальше будешь мучить Марию, ты окажешься в том самом дерьме, о котором говорил Гефест, и не отмоешься от него, и не надейся».

«Но что мне делать-то?!» – Возопил он мысленно, перевернувшись в тысячный раз и лихорадочно горящими глазами глядя вверх, туда, где в недоступные окна лился лунный свет, чуть подсвечивая высоченный потолок. Здесь, внизу, царила кромешная тьма, в которой даже глаза полуэльфа были бессильны что-либо рассмотреть. Похрапывал кто-то из кватронцев – Локи или Ашур; полуэльфы не храпели. Всё было такое привычное – и в то же время какое-то чужое, неприятное, опостылевшее настолько, что хотелось заорать от ненависти и отчаяния. Гор зажмурился, пережидая приступ сильной душевной боли. А ведь совсем недавно он был так счастлив!

«Ненавижу Привозы. – Мрачно сказал он себе. – Ненавижу Чух… И себя ненавижу тоже».

Глава третья: Алиса

Гарету вновь снился этот далёкий огонь – в последний раз он видел его года два назад, ещё в Европе, и тогда ещё был уверен, что на огонь этот смотрит его брат. Что если он, Гарет, разгадает загадку этого огня, поймёт, что это и где, он найдёт брата. Но единственная примета, в которой он был уверен – это две скалы, высокие, узкие, словно две оплывшие свечи, между которых и виден был этот огонь. Гарет почти уверен был, что это маяк, но где?.. В этот раз вроде бы море заливал лунный свет, но самой луны Гарет не видел… Сев в постели, он закрыл лицо руками, сохраняя в памяти видение. Откуда падал свет луны? Понять это – значит, понять, на каком побережье этот маяк, на западном, или восточном?..

– К чёрту! – Выдохнул он. Девушки, Ким и Инга, выскользнули из постели, едва почувствовали, что он проснулся, и теперь торопливо одевались где-то, переговариваясь шёпотом и приглушённо хихикая. Гарет самодовольно потянулся: собой, как мужчиной, он заслуженно гордился, и считал, что побыть в его постели этим девчонкам за счастье. Но тут же и нахмурился: вчерашние проблемы проснулись тоже и омрачили утро, легли на сердце давящей тяжестью. Нужно было пойти, засвидетельствовать своё сыновье почтение отцу, и нанести визит кузине, на которую Гарет был так зол, что какое-то время всерьёз собирался вообще к ней не заходить и так и уехать, не поздоровавшись. Но соблазн поглядеть на дам Женского двора был слишком велик. Уехав десять лет назад в Европу, ко двору датского короля, своего деда, Вольдемара Аттердага, Гарет три года отучился в университете. Когда всенародно почитаемый король и любимый дед умер, Гарет отправился в Англию, к еще одному своему родственнику, Джону Гонту, герцогу Ланкастеру. Не смотря на разницу в возрасте, они стали лучшими друзьями; Гарет был в его свите в момент, когда был убит Уотт Тайлер на Лондонском мосту, и вместе с другими рыцарями бросился на толпу бунтовщиков – но поступок юного короля осудил, впрочем, как и его сюзерен. В Байонне сам Ланкастер посвятил его в рыцари на поле боя; уже став рыцарем, Гарет водил в бой собственных бойцов, пока в прошлом году не попал в плен к французам, не был выкуплен принцем Элодисским и не вернулся, наконец, домой. У него было шесть рыцарских орденов, в том числе знаменитый орден Розы. С ним вместе прибыли в Нордланд три сотни копий во главе с кондотьером Адамом Мелла, наёмником, который отдал ему свой меч и стал давным-давно не просто наёмником, но боевым товарищем и другом. Но три сотни – это так мало, так мало!