Виктор Кривулин Ангел войны © В. Б. Кривулин (наследники), 2022 © О. Б. Кушлина, составление, послесловие, 2022 © М. Я. Шейнкер, послесловие, 2022 © М. Л. Спивак, оформление обложки, 2022 © Издательство Ивана Лимбаха, 2022 Ангел войны Выживет слабый. И ангел Златые Власы в бомбоубежище спустится, сладостный свет источая, в час, когда челюсти дней на запястье смыкая, остановились часы. Выживет спящий под лампочкой желтой едва, забранной проволкой – черным намордником страха. Явится ангел ему, и от крыльев прозрачного взмаха он задрожит, как трава. Выживет смертный, ознобом души пробужден. Голым увидит себя, на бетонных распластанным плитах. Ангел склонится над ним, и восходят в орбитах две одиноких планеты, слезами налитых; в каждой – воскресший, в их темной воде отражен. 1971 1960-е «Прошла война и кончилась блокада…» Прошла война и кончилась блокада, И скверики разбиты на местах, где до войны – дома, обычные с фасада, где люди, обитавшие в домах — таинственной породы существа — кто с голоду, кто сдуру, кто с бомбежки… Так вот они – деревья и трава, твой воздух, Ленинград, насыщен ими, мы состоим из них, мы носим их же имя в пластмассовом футляре наготове. И до сих пор с конца второй войны повсюду к нам относятся особо, как будто мы с блокады голодны, как будто мы – восставшие из гроба, — и равнодушие, стяжательство и злоба для нас не существуют, не должны существовать… «От фабричного запаха серый…» От фабричного запаха серый влажный воздух – улыбка твоя… Посреди полукруглого сквера изогнулась над чашей змея. Две скамейки и символ дурацкий сквозь больничный туман ленинградский, где с блокады еще и войны, даже стены заражены. Мы приходим сюда на свиданья, за оградой – больничное зданье, и в улыбке твоей виноватой тот же голод и хлеб сыроватый, слабый хлеб на ладони и ветер, тот же голос – и год сорок третий. 1967 «Чехословакия, мой друг…» Чехословакия, мой друг, так далеко в Европе, что если в пыль ее сотрут — у нас и пыль не дрогнет. Из-под колес грузовика седое облако клубится, проходят серые войска, толпятся люди у ларька и пыль на них садится. Такая тихая тоска — но было б чем напиться, когда газета шелушится, как вобла плоская горька. «Были дни в начале сентября…» Были дни в начале сентября, как шуршанье в мертвых листьях воробья, как пятнистого асфальта шевеленье… Были дни – и люди в них парили — сгустки воздуха нагревшегося или света и теней переплетенья. Но при этой двойственной погоде были по-особому странны толки, возбужденные в народе страхом и предчувствием войны. Осень 1968 1970-е «Мне камня жальче в случае войны…» Мне камня жальче в случае войны. Что нас жалеть, когда виновны сами! — Настолько чище созданное нами, настолько выше те, кто здесь мертвы. Предназначенье вещи и судьба таинственны, как будто нам в аренду сдана природа, но придет пора — и каждого потребует к ответу хозяин форм, какие второпях мы придали слепому матерьялу… Предназначенье вещи – тот же страх, что с головой швырнет нас в одеяло, заставит скорчиться и слышать тонкий свист — по мере приближения все резче. Застыть от ужаса – вот назначенье вещи, Окаменеть навеки – мертвый чист. 1970 «Лепесток на ладони и съежился и почернел…» Лепесток на ладони и съежился и почернел как невидимым пламенем тронут… Он отторжен от розы, несущей живую корону, он стремится назад к материнскому лону, но отдельная краткая жизнь – вот природа его и предел. Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип, пламя судорог и опаданье лепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья… Словно черви летают они над садами! Чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип, чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком, лишь тому приоткроется: рядом — одиночество розы, куста одиночество, сада. Одиночество города – ужас его и блокада. Одиночество родины в неком пространстве пустом. 1971 Флейта времени О времени прохожий сожалеет не прожитом, но пройденном вполне, и музыка подобна тишине, а сердца тишины печаль не одолеет, ни шум шагов, бесформенный и плоский… Над площадью, заросшею травой, — гвардейского дворца высокий строй, безумной флейты отголоски. Бегут козлоподобные войска. Вот Марсий-прапорщик, играющий вприпрыжку. Вот музыка – не отдых, но одышка. Вот кожа содранная – в трепете флажка! Прохожий, человек партикулярный, парада прокрадется стороной… Но музыка, наполнясь тишиной, как насекомое в застылости янтарной, движенье хрупкое как будто сохраняет, хотя сама движенья лишена… Прохожему – ремни и времена, а здесь возвышенная флейта отлетает! И зов ее, почти потусторонний, ее игла, пронзающая слух, в неслышном море бабочек и мух, на грядках рекрутов, посаженных в колонны, царит и плачет – плачет и царит… И музыки замшелый черный ствол в прохожего занозою вошел, змеей мелодии мерцающей обвит. Январь 1972 |
