– Нарисуешь котёнка? – спросил Ада.

– Ох… – вздохнул Яр. – Ну, давай. Только завтра. Что там в прогнозе?

– Солнечно, тепло, – Ада погладила пальцем бок урны. – На всю неделю прогноз хороший, дождя не будет.

– Славно, – одобрил Яр. Положил урну на плед рядом с собой, поближе к стенке. – Слушай, у тебя поесть ничего нет? А то я не купил. Не успел.

«Потому что бегал за мной по поселку, – поняла Ада. – Опять я виновата. Что же я так, снова и снова виновата».

– Есть макароны и колбаска, – ответила она. – Масла нет. Сейчас сварю и принесу.

– Лучше здесь свари, у меня газа много, а у тебя почти не осталось, – предложил Яр.

– Давай, – согласилась Ада. – И чаю попьем, да?

– Попьем, – согласился он. – Вечером на холм?

– Если ты будешь в порядке.

– Я буду, – уверенно ответил он. – Да я и сейчас в порядке, но лучше подстраховаться.

– Это верно. Всё, отдыхайте, я скоро.

***

Так уж вышло, что Ада действительно была виновата, всегда и во всём. Словно какой-то злой рок преследовал её с самого детства. Почему-то всегда получалось так, что при любой нестыковке, любом несчастье, любой ошибке всегда виновной оказывалась она, и не из-за того, что кто-то огульно обвинял её во всех грехах, нет, она действительно была виновата практически везде, и практически всегда. Она не желала этого, но обстоятельства складывались так, что Ада присутствовала в ненужное время в ненужном месте, и подставлялась под удар. Поначалу, в детстве и юности, это выглядело в какой-то степени нелепо – например, компот, пролитый Адой на проигрыватель, поставила рядом с проигрывателем мама, но пролила его, играя, пятилетняя Ада, за что схлопотала прозвище «дура косорукая», и чувствительный удар веником по филейной части своего юного организма. Или – бабушка заносит в дом вёдра с водой, ставит на пороге, в этот момент из дома выскакивает пулей семилетняя Ада, которая вёдра видеть никак не может… и в результате они идут на колодец с бабушкой вместе за новой порцией воды, и у Ады снова болит многострадальная попа, к которой приложила руку на этот раз бабушка. Или – мама утром спешно собирается на работу, скидывает в сумку какие-то бумаги и документы со стола (она брала работу на дом), и вместе со студенческими тетрадками в мамин портфель улетает Адина тетрадь с домашкой по математике. Оправдания «забыла дома» заканчиваются двойкой в журнале и в дневнике, оправдания за двойку уже дома заканчиваются шлепком газетой по всё той же попе, и лишь вечером, когда Адина мама разбирает свой портфель, она находит в нём дочкину тетрадь с математикой.

– Сама виновата, – делает заключение мама. – Надо быть внимательнее со своими вещали. Раскидала, где попало, вот и результат.

Виновата, понимает в этот момент Ада. Да, я виновата, я не уследила, не заметила, не спохватилась. Двойку в журнале на следующий день исправляют всё-таки на тройку, но мама злится еще несколько дней, и Ада ходит по дому, втягивая голову в плечи, и боясь разговаривать с мамой – потому что она знает, что снова будет крик, и снова она услышит про «сама виновата», и внутри всё будет болеть сильно-сильно – от маминой беспощадной правоты.

Или – старшеклассница Ада ставит разогреваться утюг, чтобы погладить юбку, ведь завтра она собирается пойти на танцы в школе, завтра восьмое марта, и юбку эту Ада шила сама, причем на руках, из скользкой и непослушной синтетической ткани. Звонит телефон, Ада говорит несколько минут с мамой, потом бежит к холодильнику, вытаскивает из морозилки рыбу, которую нужно было, оказывается, разморозить, возвращается в комнату, ставит утюг на юбку, и… на юбке тут же образуется отверстие четко по форме утюга, который перегрелся за то время, пока Ада разговаривала и бегала туда-сюда с рыбой.

– Сама виновата, – разводит руками мама. – Гладить надо было через мокрую тряпочку, а утюг поставить на тройку. Ты же, дура косорукая, на пятерку включила, и ткань не подложила. Чего ты ревешь? Или иди, как есть, или вообще не иди. Хотя кто тебя там ждёт…

Ада идёт, и стоит весь вечер у стенки, в старой юбке, на скорую руку перешитой из бабушкиной, и терпит смешки одноклассниц, которые называют её то бабкой, то клюшкой, и, конечно, никто не приглашает её танцевать, потому что кому охота позориться.

И это всё были мелочи, пока что ещё мелочи, потому что дальше вина Ады стала только вырастать, делаясь с годами всё больше и больше, и не было Аде от этой вины, преследовавшей её, никакого спасения.

***

Макароны сварились быстро, Ада нарезала колбаску, положила макароны и колбаску на тарелку, и отнесла Яру в комнату, а сама отправилась обратно на кухню, заваривать чай.

– Ты ела? – спросил из комнаты Яр.

– Да, дома ещё, – отозвалась Ада. – Ешь, ешь, за меня не переживай.

– Опять бутерброды трескала, что ли? – проницательно спросил Яр. – Не надоело?

– Нормально, – ответила Ада. – Я не хочу больше, наелась. Яр, тебе с сахаром сегодня чай, или ты как Ян?

– Как Ян, давай без сахара, – ответил тот. – И сделай покрепче.

– Куда тебе покрепче, не надо. Сердце же, – запротестовала Ада.

– Не, надо как раз. Сегодня Луна будет почти полная, красиво, – напомнил Яр. – А если не выпью крепкого чая, буду засыпать на ходу. Не хочется.

– Но сейчас-то зачем, днём? – удивилась Ада. – Вечером и выпьешь. Ты лучше поешь, и поспи пару часов. А потом чайку, и можно будет собираться.

– Твоя правда, – согласился Яр. – Скажи мне, если я усну… я смогу спать спокойно, будучи уверенным в том, что ты никуда не пойдешь?

«И как он всегда такое угадывает? – безнадежно подумала Ада. – Ну вот как? Откуда он знает?»

– Не пойду, отдыхай, – вздохнула она. – Сейчас к Роме схожу, и тоже к себе пойду, полежу перед походом.

– Как там его жопись? – поинтересовался Яр.

– Продвигается, – Ада вздохнула. – Нo почему каждый раз жопись? Хорошая приятная картина.

– Потому что это поделка, без души, – объясни Яр. – Неужели ты не видишь?

– Что без души – вижу, – согласилась Ада. – Но не всему же быть с душой? Это же просто украшение, ну, в прихожую там, или в комнату. Море и море, закат и закат.

– Вот именно. Море и море, закат и закат, – покивал Яр. – Живопись для прихожей. Ни о чём. Ни смысла, ни посыла, ни движения. Нейтральный пейзаж, как, собственно, и просил заказчик.

– А что надо этому заказчику? Ромка – всё-таки имя, согласись. Ну, будет в комнате у людей висеть пейзаж с подписью «Р.Судьбин, …23 год». Плохо, что ли?

– Нет, не плохо. Не плохо, но и не хорошо, – Яр невесело усмехнулся. – Хотя на самом деле плохо, конечно.

– Почему? – удивилась Ада.

– Потому что они больше не ищут смысла, как ты не поймешь. Им не нужен смысл. Им нужно… «сделайте мне красиво», – Яр поморщился, отвернулся. – Это движение в никуда. Слова ни о чём. Даже не слова, так, набор символов. В них нет огня, ни в ком нет огня.

– Давай не надо. Вот про это не надо, пожалуйста, – тут же стала просить Ада. – Лучше я тебе чай принесу. Или, хочешь, Яну тоже принесу, в его чашке?

– Принеси, – Яр отдал ей тарелку. Взгляд его потемнел, стал мрачным, рассеянным. – Да, принеси. Посидим с ним, чаю попьем.

– Вот и правильно, – тут же согласилась Ада. – Так будет действительно лучше.

Ушла она минут через пятнадцать – помыла кастрюльку и тарелку, и проследила, чтобы Яр лёг. Нельзя с ним было говорить на эту тему, сокрушалась про себя Ада, я не подумала, снова не подумала, а говорить нельзя, и я едва не сплоховала, но, вроде бы, успела опомниться, и не дала разговору уйти туда, куда не нужно. Когда Яр заснул – а засыпал он по привычке быстро – она встала, тихо взяла с подоконника свою кепку, сумку, и пошла к выходу.

***

За цветами Ада отправилась вовсе не туда, куда её посылал Роман, а на полянку, до которой идти через лес нужно было недолго, всего-то пять минут. Цветы, растущие на этой полянке, нравились Аде больше, чем цветы с поля или с обочины. Они чистые, думала она. Аглая была чистая, очень чистая, и надо приносить ей такие же чистые, как сама она, цветы. И ещё следует взять для них из дома свежей воды, но воду пусть берет сам Роман, ей, Аде, воду тащить тяжело.