- Старший лейтенант Хохоня, да или нет?
- Товарищ подполковник, растерялся я. Сколько раз летал с капитаном Тулковым, так он ругал меня самыми последними словами. Вы же ни одного плохого слова мне не сказали, даже когда я на штопоре опозорился, а выпускаете завтра в полет без провозного. Вот у меня мозги и не встанут никак на место.
- Не ругал, наверное, потому, что со мной лучше слетали... Так как с мозгами, встали на место? - Сохатый улыбнулся. Мелькнула смешинка и у летчика.
- Полечу, товарищ командир! Только, может быть, все же лучше провозной?
- Не надо. Так справитесь!
Оставшись один, Иван задумался над судьбой только что ушедшего от него человека... То, что допуск к самостоятельным полетам для него оказался неожиданным, Хохоня признался сам. Отказаться от полета он не смог. И теперь остается только ждать, куда он полетит завтра: в демобилизацию или в армию. Только после этих полетов и определится окончательно - как и о чем с ним беседовать.
Почему же Хохоня настроен уйти из армии, хотя получил по собственному желанию профессию летчика и офицерское звание? Видимо, надеется как-то иначе построить свою жизнь. Для летчика он и правда староват. Сейчас командиры эскадрилий и полков моложе его - и он, видать, не уверен, что тут ему удастся быстро пробиться вверх. Расчет простой: даже не расформирование части, а только приведение численности ее к норме предполагает перевод менее подготовленных пилотов в резерв и последующую их демобилизацию. Вот и надеется как плохой летчик попасть в число заштатных.
В армии-то все равно служить все не смогут. Увольняют и будут увольнять еще миллионы. И уход из армии, из авиации, как и оставление в кадрах, не у всех совпадает с их желанием, с их планами.
"Выходит, в желании Хохони демобилизоваться ничего предосудительного нет и ты выступаешь только против метода? - спросил он себя. И ответил: Да, совесть моя противится подлости. Ничего, время есть, двадцать часов могут в мыслях и планах Хохони многое изменить. Подожду, может быть, армия и небо победят корысть?"
Думая о летчике, Иван все это время видел за его спиной себя, как бы в полете: Хохоня - в передней кабине, а он - в задней. И это позволило увидеть свои действия со стороны.
Размышляя об импровизированном штопоре, Сохатый думал теперь, что он поступил опрометчиво, заставив машину падать. Появилось недовольство собой: "Мальчишка! Не поинтересовался, что пилот знает о штопоре и как умеет с ним бороться, поставил себя и его в сложнейшую ситуацию. Если бы летали на заводской марке, где передняя кабина отделена наглухо от задней, то не было бы и возможности вывести летчика из шока".
Концовка полета увиделась ему самая неутешительная: яма и обломки машины, рядом потрясенные люди, среди которых ни себя, ни Хохони он не разглядел...
Отругав себя за поспешность, он стал размышлять о том, что не имеет права скрыть от командиров эскадрилий, да и командира дивизии, случай со штопором. Не в наказании суть... Основная "ценность" случившегося в том, что он, Иван, увидел. Испуг и зажим управления... Неизвестно, как часто бывает это у пилотов наедине с собой и непослушной машиной, - оставшиеся в живых об этом вряд ли говорят громко, а погибшие - вечные молчуны.
Разбор случившегося он решил отложить до завтрашних полетов Хохони, чтобы не отобрать у себя право выпустить его в небо. Он понимал, что с формальной точки зрения в этом есть определенная вольность, но не видел пока другого пути докопаться до истины. Он не сомневался в том, что старший лейтенант справится с полетами, если полетит. Уверен был и в том, что тот не посмеет разбить самолет на взлете или посадке при всех, своих фокусах.
* * *
Первая группа самолетов ушла на полигон... Там, где разбегались при взлете "Илы", многоцветное сверкание росы в лучах солнца оказалось нарушенным. И машина Хохони, идущая в полет за ними следом, казалось, вырулила не на взлетную полосу, а на широкую и прямую, темно-зеленого цвета, только что вымытую и не успевшую обсохнуть дорогу. Самолет старшего лейтенанта остановился в начале полосы, где обычно летчики проверяют исправность машины и готовятся взлетать.
Сохатый представил, как Хохоня выполняет необходимые манипуляции, как быстро у него бегут последние предстартовые секунды и не остается возможности для отступления, для новой хитрости. Он должен сейчас или взлететь, или своими действиями разоблачить себя.
Время подготовки истекло, но Хохоня молчал. Молчал и Сохатый, решив не торопить старшего лейтенанта. "Как-никак, - думал он, - человек определяет свою судьбу!" И очередной летчик, ждавший, когда освободят ему полосу для взлета, оказался тоже терпеливым. Наверное, помнил, что перед ним взлетает пилот самостоятельно первый раз, в новом для него полку да еще и после длительного перерыва в полетах.
Наконец Хохоня запросил разрешение на взлет, и Сохатый, сдерживая голос, дабы не пропустить в эфир нотку своей радости, дал разрешение.
Посмотрев взлет, Иван удовлетворенно подумал: "Что же, ушел в небо хорошо. Через минут десять посадка. Она и прояснит наши с ним отношения".
Занимаясь другими самолетами, он все время посматривал за идущей по кругу машиной Хохони: летчик шел на правильном удалении от аэродрома, сделал, где полагается, предпоследний разворот. Только когда самолет летел уже на посадочном курсе, у Сохатого появилось ощущение тревоги, потому что чем ближе подводил Хохоня машину к полосе приземления, тем больше запаздывал с потерей высоты. Лишняя высота вынуждала его увеличивать угол снижения, от этого росла скорость, которая становилась помехой для нормальной посадки. Настала пора вмешаться в действия летчика, и Сохатый включил передатчик:
- Хохоня, посадку запрещаю! Уходи на второй круг. Последний разворот сделай на пятьсот метров дальше, и все будет в порядке.
Старший лейтенант улетел на повторный заход. А к подполковнику спокойствие больше не вернулось. "Случайная ошибка или преднамеренная? Ждать восемь минут..."
...Новый заход: летчик увел самолет дальше, чем нужно, и начал рано терять высоту. Сохатый решил помочь:
