Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Но как бы ни было хорошо в многолюдном и теплом доме, все же изредка на Ивана накатывалась тоска по матери. Тогда он прятался в заросли малинника или забирался на сеновал и там старался увидеть себя вместе с мамой, самым маленьким.

В памяти у него хранился солнечный, летний день. Под огромным небом, на широком поле, перехваченном, как поясом, лесистым овражком, он видел белобрысого мальчонка лет трех-четырех и женщину, идущих рядом по насыпи железной дороги. Их разделяет рельс. По щебенке идти неудобно и тяжело, ноги вихляются, поэтому Иван шагает широко. Старается ступать так, чтобы нога попадала на шпалу, но от этих не по росту длинных шагов скоро устает. Тогда он становится на блестящий от колесного наката рельс, а мать подает ему руку, помогая сохранять равновесие. Иван увлеченно, забывая про усталость, долго идет по наезженной железной полосе. Идет, пока не сорвется. А потом все начинается сначала.

Но как ни силился, как ни напрягал Иван память, он не мог представить себе лица матери и ее одежды. Помнил только поддерживающую его руку, она была надежная и терпеливая, теплая и жесткая от крестьянской работы. Помнил и котомку за материнской спиной, где лежали еда, бутылка с водой и его одежонка.

Почему они оказались пешими на железной дороге и сколько прошли - ему не запомнилось. Но вероятно, двигались издалека, так как не раз садились отдыхать, полдничали, а потом вновь считали телеграфные и километровые столбы.

Мама говорила ему, что они идут на свидание с отцом, но сама почему-то не радовалась этому. Иван видел, как она, отвернувшись от него, вытирает навертывающиеся на глаза слезы.

- Почему вы плачете, мама?

А она отвечала одной и той же фразой:

- Я не плачу, сынок. Мошка залетела. Вот глаз слезой и моется.

Наконец они пришли в город. К этому времени Иван смертельно устал - не шел, а висел на материнской руке. Поэтому, наверное, и не запомнилась ему встреча с отцом, не сохранил он в своей памяти его тогдашний облик. Утром мамы уже не было.

Шли дни, и Иван вскоре понял, что матери больше и вовсе не будет: в избе отца ее место заняла другая женщина.

Иван не был открыто обижен в новом доме, но так и не прирос к нему. Чувствуя обостренным детским восприятием фальшь холодной вежливости и формальной заботы, он жил особняком. И чем больше подрастал, тем заметнее виделась граница, отделяющая его от мачехи, от отца и других детей. Иногда отец, ощущая обиженно-ревнивые взгляды Ивана, делал робкие попытки перешагнуть через водораздел, но наталкивался на отчужденность сына. Наконец, увидев однажды как-то по-особенному сутулую отцовскую спину, Иван окончательно понял, что он здесь лишний. И убежал, чтобы уже никогда не возвращаться. Он надеялся, что прадед Степан его примет. И не ошибся. Оттаял.

...Теперь, много лет спустя, зрелым умом Сохатый понимал, что со второго начала своей дороги ему довелось наблюдать неиссякаемое терпение и стойкость русского крестьянина в житейских невзгодах. Он не помнил в доме прадеда Степана пьяного крика и громкого злого голоса, упреков или жалоб кому-либо, сетования на недород или ранний снег.

Сердце Ивана Анисимовича наполнялось благодарностью, когда в его ушах вновь воскресали голоса: "Ваня, Ванюша, Ванечка, Иванушка, племянничек, племяш, внучек, правнучек..." И только один раз, нечаянно, он услышал, как прабабушка Марфа, лежа на печи и не видя его, говорила:

- Ксюш, поди-ка, милая, Иванушке-сиротинушке медку принеси, пусть он со мной мятного чайку попьет. Мужики-то с бабами не скоро с поля возвернутся, а ему науку надо постигать.

А сколько он услышал и узнал от старших сказов и поверий про войну и богатырей, про зверей и Иванов, про царевен, царевичей, злых духов и Иванушек. И везде Иван был добрым и смелым, сильным и справедливым, делающим добро и в конце концов добивающимся торжества справедливости. Если же ему делалась приставка "балда", то и в этом случае Иван был "себе на уме", хитрющий да знающий и только с виду дурачок.

Вот так и деревенский мужик свой житейский опыт и сметку часто прятал за наигранной, показной непонятливостью, подчас глуловатостью, чтобы выговорить какое-то облегчение в подати или налоге, выторговать лишнюю копейку на базаре.

В долгие зимние вечера с печи, бывало, добрый голос звал его:

- Ваняшка, иди-кось сюда! Сказать тебе хочу про Ивана-копейщика да волчью стаю оборотней. Мне раз-думка, а доброму молодцу в урок...

Сказ - не поучение, не совет, а думы вслух. Сказка вовлекала Ивана в мир невероятных событий, заставляла сопереживать успехам и неудачам героев, проходить вместе с ними через зло и ложь, принимать чью-то сторону, совершать ошибки, может быть, из-за скрытой в глубине души жадности, а потом глубоко сожалеть об этом...

Детский ум его не всегда мог сразу разобраться в хитросплетениях поступков людей и зверей, чтобы определить - с кем быть, ведь непременно хотелось оказаться в лагере справедливых.

И сейчас, по прошествии многих-многих лет, справедливость всего дороже генералу, и сейчас тянется он к людям с открытой душой, доверчивым и незлобивым. А ведь случалось в жизни всякое, судьба ему досталась не из легких.

* * *

Первый летный день.

Сохатый-учлет в праздничном настроении, Он ощущает в себе необыкновенную легкость движений и волнующее нетерпение. Каждый новый взлет самолета с очередным курсантом приближает для него заветный момент: он впервые поднимется в небо не во сне, не в сказке на ковре-самолете, а на реальной крылатой машине.

Наконец он сел в кабину, пристегнулся привязными ремнями, присоединил шланг переговорного устройства к шлему и доложил:

- Товарищ инструктор, курсант Сохатый к ознакомительному полету готов!

Инструктор Никита Бодров запускал мотор, а в голове Сохатого метались тревожной воробьиной стаей мысли: "Только бы не испугаться. Ведь раньше вроде бы не боялся высоты. На деревья, на колокольню лазил. Был на "Семи Братьях" под Нижним Тагилом. Прыгал с парашютной вышки..."

Вырулили. Стартер взмахнул белым флажком, и У-2 побежал вперед. После небольшого разбега самолет неожиданно повис в воздухе, и земля стала быстро проваливаться вниз. Иван почувствовал себя на качелях, подбрасывающих его вверх, в новый для него мир. С волнением ему удалось кое-как справиться, и только после этого он уже осознанно посмотрел на небо и на землю. Небольшая солнечная дымка создавала физически ощутимую толщу голубоватого слоя воздуха под крылом, отчего казалось, что он смотрит на землю через огромное прозрачное цветовое стекло. Поля и леса, дороги, игрушечные поселки, мозаика светотеней внизу по бескрайней, всхолмленной невысокими горушками земле породили в нем сохраненные на всю жизнь удивление и восхищение.

7
{"b":"82588","o":1}