...Наконец ведущий самолет пошел вверх. Командир ракетоносца решил, видимо, обеспечить ракеты высотой для набора собственной скорости.

- Штурман, разрешаю включить локатор, искать цель. Сейчас, вероятно, будет пуск... Пуск!

- Товарищ командир, цель видим, фотоконтроль сделан.

Свершилось то, ради чего экипаж Сохатого, ракетоносцы, их боевое обеспечение шли сюда несколько часов: от кораблей отделились, отойдя немного вниз, и стремительно полетели вперед три иглы с небольшими крыльями.

Сделано неотвратное - удар нанесен!

Сохатому больше не нужно маскироваться, и он уводит свою машину вверх. А группа самолетов, блестя над. водой металлом крыльев, разворачивается на новый курс и через несколько секунд исчезает в сиреневой дымке воздушного океана, накрывающей своим прозрачным куполом свинцовую воду.

Ракетоносцам, которые сейчас сражались с конвоем "противника", в районе удара делать нечего. Ракеты завершат разгром "врага" самостоятельно.

Провожая самолеты взглядом, генерал Сохатый думал о штурмовиках, бомбардировщиках и торпедоносцах Великой Отечественной войны, которым всегда было смертельно опасно выходить на конвой врага, на дальность бомбометания или торпедного пуска, потому что эта дальность постоянно оказывалась в зоне не только зенитного артиллерийского, но и пулеметного огня атакуемых ими судов и кораблей. Вспомнились североморцы: Андрей Баштырков, Василий Киселев, Павел Панин, Илья Капустин, Борис Сыромятников, экипажи которых на подбитых и горящих самолетах продолжали громить врага. Превозмогая боль, не чувствуя страха, сознавая, что им уже не вернуться на базу, они выполняли свой долг.

- Экипаж, говорит командир, слушать меня внимательно... Наблюдая ракетоносцев, уходящих с боевого курса к берегу, я сейчас вспомнил Отечественную и летчиков-североморцев, не вернувшихся с задания из моря. Почтим их память минутой молчания. Я выполню вираж. Пусть он будет подобен венку из живых цветов, опущенному на воду в их честь, в честь Бориса Сафонова - первого дважды Героя Великой Отечественной войны, сбившего в своем последнем бою три фашистских самолета...

Закончив вираж, Иван Анисимович заставил себя оборвать нить воспоминаний.

- Экипаж, истории достаточно. Пусть она живет в нас как наша жизненная опора... Всем за работу. Выхожу на внешнюю связь... Корабль-контроль, я самолет-контроль, вошел в зону полигона для уточнения результатов удара. Как меня слышно?

- Я - полигон, слышу хорошо. Вас вижу. Учебный огонь запретил. Результат положительный.

- Прошу разрешения на снижение, хочу визуально осмотреть цель.

- Разрешаю. Выставить на высотомер давление в районе цели семьсот сорок пять миллиметров.

- Давление принял. Высота полета сто метров. Показания барометрического и радиовысотомера одинаковые.

- Командир, говорит штурман, вправо четыре градуса. Цель будет по левому борту, триста метров в стороне.

- Понял. Спасибо.

Впереди показались корабли охранения, а среди них, в глубине мишенного построения, - главная цель... Все как на войне. Хорошо, что сегодня бескровная. Через несколько десятков километров Иван Анисимович увидел на воде и главное сооружение полигона - щит с буксиром.

Маленький пароходик-работяга старательно тянул на длинном тросе мишень, в которой виднелись две дыры - два прямых попадания. Генерал улыбнулся: "Два попадания в борт условного корабля на таком расстоянии. А если бы в головках этих ракет был не песок, а взрывчатка? Какая плавающая посудина может выдержать такой удар?"

- Корабль-контроль, все понятно. Пошел домой. Спокойного моря и счастливой швартовки.

- Я - полигон. Желаю пилоту мягкой посадки на базе.

Сохатый устанавливает двигателям номинальную мощность и уводит машину вверх.

Вскоре голубой простор перечеркивается темной полосой, позже вырастающей в берег. Твердь земли вносит в души членов экипажа новое самочувствие, дает реальную опору: впервые за несколько часов полета люди ощущают себя не над расчетными широтами и долготами, а над достоверным местом земного шара.

Самолет идет курсом на аэродром.

Слева тундра. Справа море.

Разглядывая землю, Иван Анисимович не перестает удивляться непрерывной сменяемости ее оттенков. Одно и то же место кажется сначала зеленым, а чуть позже - синим. Еще мгновение - и синий цвет превращается в желтый, который уступает место коричневому. Самолет Сохатого снижался. И чем меньше становилась высота, тем подвижнее жила палитра земных красок, в полной зависимости от скорости полета и угла падения солнечных лучей.

К морю глаз Ивана Анисимовича сегодня привык и уже ничего не видел в нем нового. Но это только сегодня. Завтра же в привычной работе взгляд вновь уловит что-то впервые, будет с любопытством разглядывать и заставит радоваться неожиданным открытиям и маленьким откровениям, найденным в себе, в природе, в полете, который никогда не бывает одинаковым дважды.

На земле

Часы показывали полночь.

Генерал Сохатый, стоя у окна, смотрел на большую воду залива и видел над ним, ниже сопок противоположного берега, беззвучно летящий гидросамолет - памятник летчикам Севера.

Иван Анисимович верил часам, но за окном гостиницы не было видно ночи. Зачарованная солнцем полярного дня природа замерла в гипнотическом сне: недвижим прозрачный воздух, не колыхался на березках ни один листик, не летали птицы, не слышно ни малейшего звука. В открытое окно с улицы струилось тепло, не тревожа тюлевую штору, оно проникало в комнату, и его ласковое прикосновение Сохатый слышал на лице. От просветленности и тишины, от окружающей его успокоенности и тепла в груди Ивана Анисимовича разливалось что-то необъяснимо волнующее, и ему не верилось, что все это он видит и чувствует, находясь за Полярным кругом.

Из всеохватывающей тишины незаметно всплыл птичий месяц-май, и Сохатый мысленным взором увидел, как северная птица возвращается к своим гнездовьям: шум крыльев всю ночь мешает спать людям; дети, засыпая, видят летящую птицу и просыпаются от шума крыльев; на аэродромах с трудом выбирают время, чтобы поднять самолеты в воздух. Птица летит день и ночь, превращая тундру в птичьи острова. И тундра, как человек, живущий трудной жизнью, радуется осторожной ласке начинающегося короткого лета и птичьему крику, сочится влагой, плачет слезами речушек и ручьев, которые зимой не могут оживить никакие силы...