26
магические заклинания... Идеология интернализируется, то есть граждане настолько «пропитываются» ею, что многие произвольно, сами этого не сознавая, начинают думать, говорить и действовать в рамках официальной идеологии»[2].
Легитимизация тоталитарного лидера всегда народническая или псевдонародническая, непременно с элементами мифотворчества. Миф Мао и его легитимизация основаны на его руководстве так называемым «Великим походом» остатков компартии после шанхайского разгрома и затем многолетнем его руководстве этой партией и ее борьбой с Чан Кайши. Совсем мифична народно-избранность Кастро, который свалил диктатора Батисту с американской помощью, не имея никакого отношения к компартии, но всеми силами стремясь к распространению культа своей личности. Вскоре он понял, что для укрепления тоталитарного режима ему необходима тоталитарная партийная структура. В результате он прибрал к рукам кубинскую компартию, став ее генсеком.
Следует заметить, что, если фашистский и нацистский режимы во всех известных случаях просуществовали только на протяжении жизни их основателей, коммунизм продолжает существовать и после смерти своих первых диктаторов, например, в СССР, Китае, Северной Корее, Вьетнаме, Югославии, — что свидетельствует о более прочной институционализации партийной системы и ее бюрократической структуры, как указывают наши авторы.
Фашизм и нацизм, будучи идеологически весьма бедными, требуют харизматического лидера для своего существования. История коммунистических режимов показала, что это не так обязательно — главное, чтобы был прочный партаппарат, подчиняющийся лидеру и создающий мифы о нем. Так, ни Ленин, ни Сталин, ни, тем более, Хрущев, Брежнев и прочие не были харизматическими фигурами, но были сделаны таковыми партийными мифотворцами, успешно в отношении первых двух и совсем неуспешно в отношении Брежнева, создание культа которого обернулось издевательскими анекдотами о нем. Что касается Хрущева, то он хитро выехал на
27
антисталинизме и контрасте себя — пария в доску, своего — неприступному, отчужденному Сталину. Мао, по-видимому, был харизматичен, но уже его преемники — никак нет, зато есть аппарат и полицейский террор, умно совмещаемый с экономическими реформами, дающими среднему китайцу надежду разбогатеть или по крайней мере достигнуть минимального достатка на условии политической благонадежности.
Различие между, с одной стороны, нацистской и фашистской партиями, а с другой — коммунистической, авторы видят в том, что, хотя первоначально национал-социализм и фашизм называли себя всенародными движениями, включающими в себя разнородные элементы (Samlungspartei), на практике они приобрели элитарный характер, чему свидетельство — изменения в тексте гитлеровской книги «Моя борьба». В издании 1928 года он говорит: «... на всех уровнях [у нас] принцип германской демократии: [всенародное] избрание лидера, но власть лидера абсолютна» (с. 364). И в издании 1933 года уже иначе: «На всех уровнях движение за принцип абсолютной власти вождя, совмещаемой с высочайшей ответственностью» (с. 378). В отличие от открытого признания нацистами внутренней авторитарности партии коммунистическая партия своей формальной структурой создает ложное впечатление внутрипартийной демократии: комедия выборов руководящего состава и формальное право члена партии критиковать свое руководство согласно партийной программе.
Общее у коммунистических и нацистско-фашистских партий — это нацеленность на молодежь. Гитлерюгенд, пионеры, комсомол... Особый упор на партийное воспитание детей и молодежи вне семьи. Характерны следующие слова Гитлера, произнесенные им в 1935 году: «Германская молодежь должна быть тверда, как сталь с заводов Круппа. Развитие умственных способностей второстепенно».
В 1939 году членство в гитлерюгенде стало обязательным для всех немецких детей. В Италии такой закон вошел в силу двумя годами раньше, но на практике его невозможно было соблюдать, так как по Лютеранскому соглашению Католическая церковь тоже обладала правом иметь свое молодежное движение, и протест папы Римского по поводу закона 1937 года фактически его аннулировал.
Роль идеологии в тоталитаризме
28
Идеология, — как писал Джилас, — основа основ компартии, ибо она заставляет членов партии исповедовать единое мировоззрение и единый взгляд на развитие общества[3]. Фридрих и Бжезинский определяют идеологию как «систему идей действия, типичным атрибутом которой являются программы и стратегии реализации таковых. Их основным назначением является объединение организаций, опирающихся на данную идеологию».
Характерной чертой идеологии является наглядная символика — флаги, символические знаки. По ним можно определить и характер партии, например, итальянские фаши символизируют возрождение прошлого — Римской империи, древнего Рима, латинизма как нации; к мистико-языческому прошлому зовет и нацистская свастика. Совсем другое значение имеет серп и молот или звезда, символизирующие построение будущего, труд и свет (звезда-заря). У всех тоталитаризмов обязательны и отрицательные символы, развивающие чувство врага, борьбы. У коммунистов это враждебные классы и капиталистические государства, у нацистов — евреи, у фашистов — «слабый, дегенеративный» буржуй. После провала попыток мировой революции и принятия вынужденной теории социализма в одной стране, «коммунизм, — по словам наших авторов, — стал весьма успешно оправдывать необходимость национальной базы во имя вненациональных целей».
В тоталитарных системах идеология фактически заменяет право, вернее, подчиняет его идеологии и вытекающей из нее политике. Так. Андрей Вышинский, профессор права МГУ и верховный прокурор времен ежовщины, писал (вполне в соответствии со словами Маркса о том, что право есть понятие классовое и исчезнет с исчезновением классового общества):
«Закон есть комбинация правил поведения, выражающих волю правящего класса, который устанавливается
29
законодательной процедурой, а также из обычаев и правил общественной жизни, утвержденных государственной властью, применение которых обеспечивается принудительной властью государства с целью защиты, укрепления и развития отношений и процедур, выгодных и удобных правящему классу».
«Советское государственное право».
Вот пример практического применения Вышинским его же принципа аналогии. Допрос на процессе 1937 года.
Вышинский: Вы были сторонником поражения в 1934 году?
Радек: В 1934 году я считал поражение неизбежным.
В.: Были ли Вы сторонником поражения?
Р.: Если бы я мог предотвратить поражение, я был бы против него.
В.: Вы считаете, что Вы не могли бы его предотвратить?
Р.: Я считал поражение неизбежным фактом.
В.: Вы принимали всю линию Троцкого, известную Вам в 1934 году?
Р.: Я принимал всю линию Троцкого в 1934 году.
В.: Было поражение частью этой линии?
Р.: Да, это была пораженческая позиция.
В.: Позиция Троцкого включала в себя поражение?
Р.: Да.
В.: Вы с ней соглашались?
Р.: Да.
В.: Следовательно, если Вы соглашались, значит, Вы были сторонником поражения?
P.: С точки зрения ...
В.: Вы шли к поражению?
Р.: Да, конечно...
В.: То есть. Вы были сторонником поражения?
Р.: Конечно, если я говорю «да», значит, мы шли к поражению.
В.: Кто же из нас правильно формулирует вопрос?
Р.: Я думаю. Вы неправильно ставите вопрос.
В.: В 1934 году Вы были не против поражения, а сторонником такового.
Р.: Да, я так сказал.
30
Так события, которые подсудимый предполагал, превращаются в события, которых подсудимый желал по системе аналогии в редакции Вышинского. Подсудимый становится преступником, «работавшим» на разрушение государства. Сравни это с нацистским определением права:
