Красный террор!

Разумеется, когда рабочие поднимают голос, это уже называется «красный террор».

На волю! Бороться вместе со всеми! Хартвиг сдержит слово и выпустит его первым. Вальтер в этом уверен.

Но он еще не все прочел. Объявления ведь тоже очень показательны. Можно кое-что уловить и между строк. А потом — он еще раз прочтет сообщения из Саксонии и Тюрингии. Какие вести!..

II

Одно событие обгоняло другое. Но Вальтеру, горевшему от нетерпения, казалось, что с места ничего не трогается.

Интересно, давал ли Хартвиг газету и другим заключенным? Когда шли по кругу, из уст в уста передавались слухи, говорили, что страна накануне новой революции. Повсюду вспыхивают стачки. В Баварии вооружается реакция, в Саксонии вооружается революция…

Все заключенные ждали, что революция их освободит, даже тот худой человек с шаркающей походкой, который сидел за ограбление банка. Ведь он покусился на банковский капитал, а не на добро рабочих, говорил он. И кальфактор Францль надеялся, что революционные рабочие его освободят. Францль уверял всех, кто в том сомневался, что революционеры великодушны, он точно знает. Они посадят за решетку подлинных преступников, а такую мелкую сошку, как бедные карманники, выпустят на волю.

Теперь на прогулках не только разговаривали, не прячась, но даже спорили, и надзиратели никого не останавливали. Как-то один из заключенных, когда истекло время прогулки, крикнул надзирателю, чтобы тот прибавил еще десять минут, и тут произошло невероятное — им разрешили на десять минут продлить прогулку, а с нею и возможность еще немного поговорить друг с другом.

Однажды, — это было в октябре, — рано утром, до побудки, дверь камеры Вальтера открылась. Быстро и неслышно вошел надзиратель Хартвиг. Он шагнул к Вальтеру и взволнованно зашептал:

— Дождались! Начинается!

Одним прыжком Вальтер соскочил с нар. Когда раздалось обычное: «Подъем!», он, уже одетый, стоял в камере, дрожа от нетерпения, ожидая, что вот сейчас откроются все двери, и он вырвется на волю.

III

В этот день «час свободы» не был хождением по кругу; это была приятная встреча заключенных. Давно было известно, что в предместьях Гамбурга рабочие напали на полицейские участки, полицейских посадили под замок, сами вооружились и удерживают власть в своих руках. Через самые фантастические каналы в тюрьму просачивались все новые слухи. Баррикады в Бармбеке и Винтерхуде, Аймсбюттеле и Брамфельде, Шифбеке и Роттенбургсорте. Говорили, что низшие полицейские чины взбунтовались. Кому-то было достоверно известно, что гамбургский сенат бежал. Когда из близлежащего Нейштадта донеслись выстрелы, волнение достигло предела.

— Идут, идут!

— Собирать вещи!

— Быть наготове!

Стараясь увести заключенных со двора, надзиратели обещали им оставить камеры открытыми. Но зато заключенные должны в полном спокойствии ждать дальнейших событий и не устраивать никаких беспорядков.

В коридорах началась невообразимая суета; люди бегали друг к другу, говорили без умолку. Все арестованные оказались вдруг политическими, все чуть не отродясь были революционерами, большинство даже — коммунистами. Надзиратели ни во что не вмешивались, ждали, как развернутся события.

И события развернулись: явился особый отряд полиции, вооруженный винтовками и ручными гранатами. Охрану у тюремных ворот усилили. Отряд вошел в Центральную и занял боевую позицию. Полицейский офицер отдал команду надзирателям загнать заключенных в камеры.

В ответ заключенные, которые стояли у перил тюремных коридоров и все видели, громко запротестовали. Поднялся крик. В полицейских полетели табуреты. Тогда офицер скомандовал:

— Ружья на изготовку!

Щелкнули затворы. Дула винтовок угрожающе смотрели на взбунтовавшихся узников. Надзиратели, всполошенные и бледные, бегали по коридорам и заклинали заключенных не доводить дело до кровопролития. Выкрикивая проклятия и угрозы, заключенные скрывались в камерах, и надзиратели мгновенно запирали их.

Хартвиг подталкивал Вальтера.

— Так все и кончилось, господин надзиратель?

Хартвиг не ответил и запер за Вальтером на замок дверь камеры. Но тут же отпер и прошептал:

— Дурень, только сейчас и начинается по-настоящему!

— Борьба продолжается?

— Да еще какая!

Через окна неслись крики:

— Объявить голодовку! Объявить голодовку! Долой полицию!

Из корпуса в корпус неслось:

— Голодовка! Голодовка!

Как эхо, один корпус отвечал другому:

— Голодовка! Голодовка!

Кальфактор Францль с ведром супа появился у камеры Вальтера. Но он не произнес своего: «Желаю при-и-ятного ап-пети-и-та!», а только испытующе посмотрел на Вальтера своими большими глазами.

— Объявляю голодовку!

Дверь камеры хлопнула, и замок щелкнул.

IV

До самой ночи перекликались голоса, от окна к окну велись разговоры, и, несомненно, не один только Вальтер не мог в эту ночь заснуть. Из центра города то и дело доносились выстрелы. До боли обидно сидеть за решеткой, когда товарищи борются. Эрнст Тимм, наверно, среди сражающихся, С какой радостью Вальтер дрался бы сейчас опять под его командой. Теперь у него есть опыт, не так, как в тот раз; теперь он знал бы, как взяться за дело. До чего же глупо сидеть под замком!

Наутро, вместе с сигналом побудки, раздались крики:

— Голодовка!.. Голодовка!..

Францль и маленький, с колючими глазками надзиратель Хельмс, дежуривший ночью, стояли с кофе и хлебом перед отпертой камерой Вальтера. Вальтер безмолвно повернулся к ним спиной. Дверь закрылась. Щелкнул замок.

В обед пришел Хартвиг. Вальтер спросил:

— Борьба продолжается?

— Да. Но надо есть!

— Я есть не буду!

Вальтеру казалось, что волнение в тюрьме несколько улеглось. Правда, еще слышны были выкрики:

— Крепите солидарность! Голодовка до конца, пока нас не выпустят на волю! — Но это были лишь одиночные выкрики; долгие часы, как раньше, стояла тишина, гробовая тишина. Проиграно и это сражение? Неужели рабочим не удалось добиться свободы? Неужели опять все усилия были напрасны?

Наступил вечер. От переутомления и голода Вальтер заснул свинцовым сном. Рев надзирателей разбудил его. Новый день сомнений и тревог. Кальфактор Францль канючил:

— Поешь, поешь. Все едят, — уверял он.

— Прочь с глаз! — крикнул Вальтер.

Чей-то хриплый голос призывал:

— Голодовка, камрады! Голодовка!

Кальфактор, выслуживающаяся собака, значит, нагло врал. Вальтера одолевала слабость, ему было очень плохо, но он был полон решимости выдержать, чего бы это ни стоило. Тепло, исходившее от труб центрального отопления, немного согревало. Начались рвотные позывы. Из глубины желудка поднимались спазмы. Но желудок был пуст, и, несмотря на позывы, рвоты не было.

В обед снова загремели по коридору бидоны с супом. Опять перед камерой Вальтера стояли кальфактор и надзиратель.

— Я ничего не хочу!

— Не дури, дай свою миску!

Напрягая все силы, Вальтер крикнул!

— Не хочу ничего!

Слава богу, ушли наконец.

Вальтер припал к тонким трубкам калорифера. Вошел Хартвиг.

— Скажите же, борьба еще продолжается?

— Поешь хоть что-нибудь!

— Ответьте мне! Там еще борются?

— Да… Но…

— И вы советуете мне стать штрейкбрехером?

Хартвиг помотал головой.

— Какое там штрейкбрехерство! Все едят.

— Неправда!

— Неправда? Хорошо. В таком случае, пойдем. Я покажу тебе, как они едят! Только ты, дурень, голодаешь! Пойдем, убедись собственными глазами!

Вальтер пошел за надзирателем. Подойдя к соседней камере, Хартвиг отодвинул заслонку глазка и сделал знак Вальтеру. Вальтер взглянул — обитатель камеры жадно хлебал суп из своей миски.

— Идем дальше!

Хартвиг приоткрыл глазок в двери следующей камеры. И этот заключенный ел.