Но Нерлих из себя выходил. Он кричал:

— Не уйду я! Еще рано мне на слом! Не уйду!

Каждый раз, завидя мастера Матиссена, старик, как бы готовясь к обороне, опускал голову и боязливо оглядывался. Убедившись, что его опасения напрасны, он с довольным видом потирал дрожащие костлявые руки и поглаживал холодное железо токарного станка.

Браковщики тайком уговорились не очень-то придираться к продукции Нерлиха. Рабочие, ведавшие выдачей материала, отбирали для него литье получше. Даже калькуляторы ладили все так, чтобы он получал самую легкую работу, и порой повышали ему сдельную оплату.

И все-таки настал день, когда старик сдался. Нерлих, который утром всегда первым приходил на работу, а вечером последним покидал свой станок, в этот день затих и покорно сдался. Двадцать восемь лет он проработал на заводе Лессера. Двадцать восемь лет он обрабатывал все те же чугунные капсюли.

Отныне его больше никто не видел…

IV

Андреас Лессер, один из «братьев Лессер», инженер, дурак, каких мало, во время войны присвоил себе обыкновение обходить цех, ступая, точно на ходулях, и свысока, гнусавым голосом отдавать распоряжения своим заводским рекрутам. В первый же день у него произошла стычка с новичком.

Андреас Лессер был флотским офицером. Когда вспыхнула революция, этот флотский офицер в мгновение ока перекрасился, — превратился в отменного штатского щеголя и ослеплял рабочих бесконечной сменой костюмов. Любители статистики насчитали их уже шестнадцать; но у Андреаса Лессера были в запасе каждый раз новые сюрпризы. В это утро он явился в белом фланелевом костюме и белой яхтсменской фуражке с черным козырьком.

Ему было под сорок. По виду это был спортсмен, выхоленный и вылощенный, с гладким, ничего не выражающим лицом, коротко подстриженными волосами, тщательно разделенными пробором, и белоснежными, ровными, как нитка жемчуга, зубами, которыми он, по-видимому, особенно гордился — рот у него всегда был полуоткрыт. Точно большой ребенок, избалованный природой и людьми, вышагивал Андреас Лессер по цеху, обходя ряды станков. Он ревниво следил за тем, чтобы каждый рабочий приветствовал его, на что отвечал милостивым кивком, а проходя мимо стариков, работавших на заводе по нескольку десятков лет, наигранным жестом поднимал руку к козырьку и благосклонно произносил: «Доброе утро, любезный!» Если кто-нибудь делал вид, что не замечает его, Лессер останавливался и так долго и пристально смотрел на недогадливого, пока тот волей-неволей снимал шапку.

На этом-то он и столкнулся с новым токарем. Тимм словно не замечал патрона — этого блестящего яхтсмена в белоснежном костюме. Андреас Лессер, взяв на прицел разиню, так и впился в него строгим взглядом. Это не произвело ни малейшего впечатления. Правда, новичок на мгновение недоуменно вскинул глаза, но, казалось, все же не увидел стоящего перед ним Лессера. Рискуя испачкать масляными брызгами свой весьма маркий костюм, хозяин еще ближе придвинулся к станку Тимма и, заложив руки за спину, всем корпусом подавшись вперед, в упор уставился на токаря глазами избалованного ребенка. Тимм еще раз взглянул на него, явно удивленный странным поведением незнакомца в белом костюме, но и бровью не повел. Свою промасленную кепку он, по-видимому, снимать не собирался.

Так стояли они несколько секунд, молча меряя друг друга взглядами. Лессер все шире раскрывал глаза. Он покраснел. Он делал глотательные движения, как будто в горле у него стоял неразжеванный кусок. Наконец он вплотную подошел к Тимму, тронул его за плечо указательным пальцем и произнес:

— Ска-а-жите, вам трудно поздороваться?

Новичок любезно улыбнулся и ответил так громко, что Вальтеру было слышно каждое слово:

— Мои родители хорошо меня воспитали. Я с детства знаю, что первым здоровается вновь пришедший.

Андреас Лессер с трудом перевел дух. Гнусавя, он прошипел что-то насчет «вызывающего поведения некоторых наглецов и невеж».

Новичок с улыбкой прервал его и сказал, что, как видно, они и в самом деле люди разного воспитания.

Андреас Лессер круто повернулся на каблуках и поспешно направился к выходу.

Вальтер громко рассмеялся. Новичок — молодец. Этот не ползает на брюхе перед хозяином, не дрожит перед ним в благоговейном страхе, как Нерлих.

— Не заживешься ты у нас, — крикнул он Тимму.

Тимм усмехнулся и сказал, что и не собирается.

Об этом маленьком происшествии вскоре заговорил весь завод. Все были довольны, что новый токарь посбавил спеси хозяину.

Председатель заводского комитета, пожилой бесцветный человек, шестнадцать лет проработавший на заводе слесарем, подошел к Тимму и спросил, как он считает: должен ли заводской комитет заявить протест, если дирекция потребует увольнения Тимма.

Тимм опять усмехнулся и сочувственно поглядел на товарища.

— Не стоит ради меня наживать неприятности, — сказал он. — Особенно я горевать не стану, если уволят.

— Ну, что ж! Хорошо! Нам ведь надо знать, какую занять позицию!

Вальтер был в восторге от новичка. Какая спокойная, независимая манера держать себя! Какой ясный, пытливый взгляд! Этот-то знает, чего хочет. «Сколько лет ему, интересно? — думал Вальтер. — Двадцать восемь? Тридцать? Не больше: пожалуй, меньше».

Не отходя от станка, Вальтер рассказал новому токарю о Нерлихе.

Тимм внимательно слушал и молчал.

Вальтер рассказывал об угодливости, прочно укоренившейся на заводе, о том, что тон все еще задают старики, проработавшие здесь много лет. Они утверждают, что вправе предъявлять большие требования, потому что дольше других пробыли на предприятии.

Тимм молча кивал.

— И представь себе, — продолжал Вальтер, — Боллерт недавно мне заявил, что наш долг работать, не жалея сил, что надо думать о восстановлении, то есть от сверхурочных не отказываться, заработком не интересоваться. Вот осел, правда? И это — социалист и член заводского комитета. Хочет уверить нас, будто мы под руководством его партии прикатим прямо в царство социализма. Понятно, что заводчики Лессеры им не нахвалятся.

И снова Тимм кивал, чуть-чуть улыбался и молчал.

Вальтер разозлился. Ему нужны были не кивки, не загадочные улыбки, не таинственное молчание; он хотел, ответа, хотел знать, прав он или неправ, знать, что обо всем этом думает новый токарь. Не сдержав досады, Вальтер крикнул:

— Кто ты? К какой партии себя причисляешь? Социалист-оборонец или левый?

Лицо Тимма оставалось серьезным и замкнутым. На этот раз он даже не кивнул, посмотрел на Вальтера долгим взглядом — и вдруг опять улыбнулся.

Ну, значит, и разговаривать нечего о Тимме, несмотря на хорошее начало. Поведение токаря показалось Вальтеру обидным, и он мысленно называл Тимма улыбающимся китайским божком, флегмой; в один прекрасный день он, того и гляди, еще обернется самым настоящим оппортунистом.

Но авторитет Тимма в цехе сразу поднялся, когда, против ожидания, оказалось, что он не уволен. А Андреас Лессер, проходя на следующее утро мимо станка Тимма, на этот раз в сером костюме, вызывающе громко крикнул:

— Здравствуйте, господин Тимм!

«Господин Тимм», по-видимому, должно было прозвучать иронически, но получилось совсем наоборот. Токарь Тимм снял кепку и ответил, словно приветствуя старого знакомого:

— С добрым утром, господин Лессер!

Все, кто наблюдал эту сцену, удивленно ухмылялись.

V

А дома было настроенье горького похмелья. Жилищную комиссию при городском Совете рабочих депутатов ликвидировали.

Дела были переданы особому отделу при городском управлении, и во главе отдела поставили одного из приближенных Шенгузена.

Брентен искал поддержки у своей партии, требовал, чтобы она протестовала против подобного произвола… Произвол! Бог ты мой! В других областях царит куда более опасный произвол. Стоит ли говорить о какой-то маленькой жилищной комиссии, есть вещи поважнее…