— На лодку хватит. Вот только с залогом как быть? Что мы могли бы оставить?

— Гляди-ка, вон Гертруд!

V

Гертруд Бомгарден, старшая сестра Греты, была не только бессменной руководительницей нейштадской молодежной группы все десять лет ее существования, но и одной из ее основательниц. Ей не было еще и двадцати пяти лет, но во всем ее облике, несмотря на косы, свернутые улитками на ушах, платье «реформ» и низкие каблуки, было что-то от старой девы. Однако в группе к этому относились снисходительно, Гертруд пользовалась всеобщей любовью — все ценили ее добросердечие.

— Все устроилось, Трудель! — крикнула Грета, идя навстречу сестре. — Получили. И без всякой платы. До чего же просто это оказалось! Верно, Вальтер?

— Вот и хорошо, очень рада! — Гертруд Бомгарден крепко пожала руки друзьям.

— И, знаешь, я набрала на целых пятьдесят очков больше, чем он. На Юнгфернштиге я первая увидела одного чудесного моряка и два раза подергала его за бороду. Жалко, что тебя при этом не было.

— Ты сочиняешь!

— Нет, нет, правда, — подтвердил Вальтер. — Люди кругом немало посмеялись.

— Неужели ты осмелилась? — Лицо старшей сестры выразило растерянность и испуг.

— Что ж такого? Капитан так охотно подставил свою бороду, что я могла ее дергать сколько угодно.

— И тебе не стыдно, Грета? Ты хоть никому не рассказывай. Что о тебе подумают?

— Вот еще! Велика важность! Пусть думают что хотят, меня это мало волнует. А Вальтеру все-таки не нагнать меня!

— Что вы собирались делать? — спросила Гертруд.

— Хотели покататься на лодке, — ответил Вальтер. — Едем с нами. Часок, не больше.

— Нет, нет! Увольте! Я — от воды подальше. Вы уж без меня. Что-то я хотела сказать тебе, Вальтер? Да!.. Значит, родительский вечер состоится? Прекрасно! Ах да, вот что… Я просмотрела конспект твоего доклада. Знаешь ли, мне кажется, что он… что он несколько односторонен. Смотри, как бы не было нареканий.

— Почему?

— Я полагаю… Понимаешь, доклад твой называется «Немецкая песня», не так ли? Но ты показываешь лишь одну сторону немецкой песни, ее антивоенную направленность, отрицание войны в ней. А это ведь необъективно. В немецкой песне, и в народной, и в литературной, представлены две стороны.

Юноша остановился, он внимательно слушал. Лицо его медленно краснело. Он сказал с иронией:

— Уж не предлагаешь ли ты мне агитировать за военную песню? «Гремит призыв, как гром с небес» или «Славься, победой увенчанный»?

— Нет, этого от тебя не требуется, но нужно упомянуть, что есть немецкие песни и такого рода, иначе тема твоя не будет развернута полностью.

— Упомяну, можешь не сомневаться. Ведь именно военной песне я противопоставляю антивоенную.

— Все это очень правильно, Вальтер, но не забудь, что у нас война. Если ты в своем докладе займешь очень уж одностороннюю позицию, это может повлечь за собой неприятности. Надеюсь, ты это понимаешь?

— Нет, — резко возразил он. — Ничего не понимаю. Ты называешь это объективностью, а, по-моему, это трусость!

— Пойми же, что так можно подвести партию.

Гертруд спокойно, по-матерински терпеливо пытается переубедить Вальтера или, по крайней мере, объяснить ему свою точку зрения. Но нет, он не поддается ни уговорам, ни убеждению. Он твердо стоит на своем.

— Еще скажешь, что я могу подвести Шенгузена!

— Конечно, его в особенности!

— Так, так! — Юноша презрительно смеется. Он напряженно думает, борется с собой, словно от содержания его доклада бесконечно многое зависит. Одно мгновенье он колеблется, но нет… он не пойдет ни на какие уступки.

Грета, до сих пор молча слушавшая его разговор с сестрой, берет его за руку и говорит мягко и примирительно:

— Подумай хорошенько, Вальтер, может быть, Трудель все-таки права.

— Нет! — Он вырывает свою руку и еще запальчивей повторяет: — Нет! Либо я скажу то, что считаю правильным, либо ничего не скажу.

Руководительница молодежной группы смотрит на него грустными глазами, чуть-чуть улыбается и кладет ему руки на плечи:

— Зачем же сразу вскипать, Вальтер? Ведь с моей стороны это было только предложение… и просьба. Я ничего не собираюсь тебе предписывать. Единственное, чего я хочу, это чтобы наш родительский вечер удался на славу. Именно теперь, когда у всех столько забот и так мало радостных минут. Ну, отправляйтесь кататься. Но будьте осторожны и не слишком долго оставайтесь на воде. Ведь сегодня первый теплый день, вечер будет еще очень прохладный.

Гертруд Бомгарден ушла, а юноша, задумавшись, не трогался с места.

Грета сделала движение, пытаясь снова взять его за руку.

— Пойдем же, Вальтер!

Спокойно, словно произнося окончательный приговор, он сказал:

— И она уже в лагере стариков.

Грета возмущенно возразила:

— Вздор! Она нам только добра желает, Гертруд всей душой с нами.

— Ах, вот как! В таком случае ступай к ней. Беги! Ты ее еще догонишь!

— Но… но мы же хотели с тобой покататься.

— Нет, мне уже не хочется. — И еще запальчивей: — И вообще никого не хочется ни слушать, ни видеть. Ни Гертруд, ни тебя. Ступай к своей сестре! Ступай же!

С этими словами он повернулся к Грете спиной и убежал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Вальтер терзается сознанием, что он совершил несправедливость, большую глупость. С мучительной ясностью он представляет себе, что Грета стоит там же, где он ее оставил, недоумевая, почему он убежал. Все в нем властно требует: «Вернись! Вернись!» Но против воли он несется вперед. «У меня тоже есть самолюбие, — убеждает он себя. — Грета глупа и не понимает меня. Разве Трудель не вела себя как настоящая обывательница? Так могла бы говорить любая из моих теток. А Грета — держит сторону сестры». Но чем больше он разжигал в себе негодование, тем явственнее слышал и другой голос, который с неумолимой настойчивостью нашептывал: «Ты всегда вот так: мгновенно вскипишь — и теряешь все самое лучшее».

У Даммтора он заколебался: подняться ли по Рингштрассе и идти прямо домой или… или пойти через Валентинкамп. Он сворачивает к Валентинкампу. Но снова и снова острее прежнего борются в нем раскаяние и упрямство. Неужели уступить, когда ты прав? Неужели унизиться перед девчонкой? Возможно, что Гертруд уже дома и опять начнет поучать. Нет, Гертруд он сегодня не желает больше видеть, Гертруд — ни за что! Решено. И он прошел мимо сапожной мастерской Вильгельма Бомгардена, даже украдкой не заглянув в окно. При этом он иронически бормотал про себя:

— Не подводить партию! Ах ты боже мой! Видно, это вроде оскорбления величества. Как бы не вышло неприятностей! Только не это! Прежде чем действовать, заручись одобрением постового полицейского. Лишь бы не утратить его расположения! Ну и социалисты! О-ох!

Насмешка облегчила ему душу. Вальтер шел все быстрее и быстрее. Сами собой расправлялись плечи, и он вновь ощущал в себе силу ни с чем не считаться, всему противостоять. Он даже почувствовал какое-то уважение к самому себе.

Но не успел Вальтер дойти до Хольштейнской площади, как его снова обуяла тоска. Угрызения совести не давали ему покоя. Что ему, в сущности, делать дома? Не пойти ли на Векштрассе, в кино? Там идет новая картина с Буффало Биллем. Правда, смотреть такую картину так же непристойно, как читать, скажем, детективные книжонки Ника Картера или лорда Перси Стюарта, но все равно сегодняшнее воскресенье испорчено вконец. А лучше всего поехать бы окружной дорогой на Репербан и там побродить. Лишь бы уйти от всего привычного, приевшегося. Что уж хорошего в нем? Особенно сегодня?

Но вот он скользнул взглядом по своему костюму, и им овладела немая покорность судьбе. С голыми икрами, в апостольских сандалиях, в коротких штанах не очень-то ловко шататься по Репербану. Да и в кино, того и гляди, портье скажет: детям вход воспрещен!