Он достал из ящика письменного стола пакетик и насыпал корму в аквариум. Широко улыбаясь, смотрел он, как со всех сторон подплывают рыбки и глотают муравьиные яйца.
За этим занятием его застали растерянные руководители профсоюзов, ворвавшиеся без доклада в кабинет. Они с удивлением переглядывались — всего, чего угодно, ждали они, но никак не думали, что их председатель сидит здесь на корточках, любуясь рыбками.
— Луи!.. Луи, они требуют, решительно требуют, чтобы кто-нибудь из нас выступил!.. Их там десятки тысяч… А с верфей еще идут и идут!
Шенгузен поднялся. Солидно, не торопясь.
— Вот что я скажу вам! — Он говорил осторожно, но твердо. — Никто выступать не будет! Во всяком случае, сейчас. Понятно? Когда нам выступать — это решают не те, кто орет там, внизу!.. Горлодеры получат по заслугам! Долго им ждать не придется! Не давайте себя запугать! Они только лают, но не кусаются. Впрочем, даже и не лают. — На лице Шенгузена мелькнула саркастическая усмешка. — Держу пари, что они собирают сейчас певцов — хотят нас подзадорить своими песнями… Большего нам опасаться нечего. Без указаний из Берлина мы ничего предпринимать не можем. И не предпримем. Связь, по-видимому, пока нарушена. Значит, остается сохранять хладнокровие! Ну вот, пожалуй, все, что я хотел вам в данный момент сказать.
III
Шенгузен оказался прав. Рабочие ждали. Они пели песню за песней, ожесточение их росло, в голосах слышалась угроза. Они пели о революции, о борьбе, о крови. Они все ждали — вот-вот что-то произойдет.
Но так ничего и не произошло…
Горячие головы из Союза рабочей молодежи хотели силой ворваться в Дом и уже собрались было взломать одну из боковых дверей. Но старшие товарищи остановили их. Тридцать лет мы состоим в профессиональных союзах, говорили они нетерпеливым, на открытии этого Дома присутствовал сам Август Бебель! Мы не можем допустить, чтобы в наш собственный Дом врывались силой.
Бесконечное стояние и ожидание никак не прибавляло бодрости рабочим, тем более что сырой, холодный ветер пробирал до костей и пустота в желудке все настойчивей напоминала о себе.
Многие, ни на что больше не надеясь, уныло расходились по домам. У людей лопалось терпение, толпа таяла с каждой минутой.
Когда спустились сумерки — а в этот ненастный ноябрьский день стемнело рано, — отважились показаться полицейские, все время прятавшиеся в подъездах и воротах домов.
Луи Шенгузен радостно потирал руки. Он еще раз оказался прав. Нет, его не проведешь. И уж, конечно, не запугаешь. Он достаточно долго был руководителем профсоюзов и знает, с кем имеет дело.
IV
Мятеж!
Восстание матросов!
Фленсбург, Шлезвиг, Неймюнстер — в руках восставших!
В Киле Советы рабочих и солдатских депутатов захватили политическую власть!
На кайзеровских военных кораблях реют красные флаги!
Вандсбекерские гусары отказались выступить против голодающих женщин!
Мог ли Вальтер не гореть воодушевлением? Разве он не боролся за наступление этого дня, не ждал его долго и упорно? Не будь он уверен в его приходе, что удержало бы его от отчаянья после стольких разочарований? Но вот этот день настал, а он… он ошеломлен событиями, подавлен и… пристыжен. В последние месяцы он ничего не делал для того, чтобы день этот приблизить. Он жил в мире грез, мечтал о будущем, которое касалось только Рут и его самого. Глух и слеп он был ко всему, что происходило вокруг…
Черт возьми, чего только не произошло за последние дни и недели! Австрия откололась! Балканский фронт рассыпался! Болгария предлагает сепаратный мир! Филипп Шейдеман — статс-секретарь кайзеровского правительства! Карл Либкнехт освобожден из тюрьмы!
Эрих Эндерлайт долго в недоумении глядел на Вальтера, отказываясь поверить, что он ничего, ровно ничего не знает.
Вальтер был подавлен чувством собственной вины. Как можно было так жить, забыв обо всем на свете? Как могло случиться, что он не заметил приближения революции? И потом… он не знает даже, как отнесется Рут к этим внезапно грянувшим событиям.
Они встретились у зоологического сада.
— Ты уже знаешь, Рут?
Она кивнула, и лицо у нее было такое, точно она услышала какую-нибудь печальную новость.
— Нет, тебе, видно, ничего не известно! — И он стал рассказывать о событиях последних дней.
— Знаю, знаю! — прервала она его. — В Киле революция. И здесь, в нашем городе, грабежи. Скоро стрелять начнут, быть может — и в нас с тобой.
— Рут, война кончена! Ведь это главное!
Она молча посмотрела на него.
— Жизнь-то какая настанет, Рут!
Она молчала.
Взявшись за руки, они шли по эспланаде. Он рисовал ей картины прекрасного будущего и не замечал, как она молчалива и подавленна.
Они присели на одну из массивных скамей, стоящих среди по-зимнему оголенных кустов на берегу Альстера, неподалеку от Ломбардского моста.
Перед ними простиралось затихшее, почти черное озеро, освещенное тусклым светом луны. Тишина окутала и город с его домами, шпилями, башнями, с его людьми. Порой откуда-то издалека доносился пронзительный свисток паровоза. Едва слышно плескались волны о гранит набережной. И никаких других звуков. Оголенные ветви деревьев и кустов застыли в мертвенной неподвижности.
Тревога охватила его. Что же это происходит? Днем восстание, а вечером такая тишина! Неужели все опять войдет в свое старое русло и революция, едва начавшись, заглохнет? Он ждал, что в этот вечер на улицы города выйдут с песнями необозримые массы народа, готовые к борьбе. Вальтеру уже виделись баррикады. Точно такие, какие были на старых гравюрах и рисунках, изображавших эпизоды французской революции 1848 года и Парижской коммуны.
Она думала: «Гейнца Отто освободят одним из первых. Его будут чествовать — ведь он самовольно отказался вернуться в армию и был разжалован из офицеров в солдаты. И он придет ко мне и станет спрашивать. Задавать вопросы, на которые нужно ответить. Есть у меня ответ? Что я могу ответить?»
— Мне холодно! — шепнула она и положила голову на плечо Вальтеру.
Он ласково обнял ее, притянул к себе и подумал: «А может, люди испугались холода? Нет, ерунда, разве так бывает? Отложить революцию по случаю холодной погоды!» Он вспомнил, как стояли перед Домом профессиональных союзов рабочие верфей, смертельно усталые, совершенно обессилевшие; многие едва держались на ногах. Неужели все опять рухнет?.. Где-то, вероятно, собрались все члены кружка, который возглавлял когда-то доктор Эйперт. Как глупо, что он упустил случай и не расспросил обо всем Эриха!
Она подняла на него глаза:
— Поцелуй меня!
Вальтер удивленно повернулся к ней. Какой молящий и грустный взгляд! Он крепче прижал ее к себе, успокаивая и согревая, но взор его вновь устремился на озеро. На противоположном берегу тускло светились в ночной мгле слабые мигающие огоньки.
— Ну, поцелуй же меня, — опять шепнула Рут.
Он наклонился и с закрытыми глазами поцеловал девушку. Ее влажные, горячие губы дрожали, Вальтер чувствовал жар ее дыхания. Она обеими руками обняла его и все прижималась губами к его губам.
Когда он оторвался от нее, она лежала в его объятиях, словно заснув. Как она бледна! Как красив ее полный рот, как прекрасны длинные ресницы! Он крепче прижал к себе ее голову. На руку ему упала слеза.
— Ты плачешь? Что с тобой, Рут?
— Целуй меня!
Он услышал шаги. Шаги множества людей.
По Ломбардскому мосту проходила беспорядочная толпа. Мужчины, несколько сот, пожалуй. Шли молча, быстро, видимо куда-то торопясь. Лишь железнодорожная насыпь отделяла их от Вальтера и Рут.
Кто бы это мог быть? Вальтер вскочил и единым духом взбежал на насыпь. Он разглядел в передних рядах вооруженных людей. Матросы!.. Вон тот обмотан в три ряда пулеметной лентой — через плечи и вокруг пояса. Нет, это не кайзеровские матросы! Это — сама революция! Да, это она, она! Он поспешил назад к Рут, крича:
