Он поднялся, держась за веревку, по крутой лестнице.
Навстречу ему неслись звуки визгливого женского голоса, детский плач.
Ауди дома не оказалось. Фрау Мейн предложила Вальтеру войти. Вся квартира была окутана паром. Красная и мокрая, стояла у корыта фрау Мейн. Ее голые мускулистые руки походили на сильные рычаги. Слипшиеся волосы упали на потный лоб. Это была приземистая, крепкая женщина, немалого к тому же объема, в противоположность сыну, который тоже был невысокого роста, но узок в плечах и бедрах.
— Скажите, что такое творится с Ауди? — заговорила она. — Он меня очень тревожит. И вас — вас тоже что-то совсем не видно. Разве товарищи так поступают?
Упреков Вальтер не ожидал. Он почувствовал, что краснеет, и это разозлило его. Чего ради ему краснеть?
— Я вас не понимаю, фрау Мейн. Что случилось?
Она отерла передником пот с лица.
— Парня точно подменили — совсем не тот, что был. Да вы сами знаете, не делайте удивленных глаз. Что ни вечер — куда-то убегает, точно сам сатана за ним гонится. Костюмы ему нужны самые первоклассные. Пускается во всякие спекуляции, лишь бы денег добыть. Добром это не кончится. А я слова не смей сказать, ни хорошего, ни плохого… Не прикидывайтесь, пожалуйста, будто вы всего этого не знаете.
— Право же, фрау Мейн, я ни о чем понятия не имею. Наши пути разошлись. Это верно! И дружба наша, говоря откровенно, врозь. Мы почти не встречаемся. И если я теперь пришел…
— Вот что я вам скажу, — перебила она Вальтера, — тут замешана женщина. Какая-то баба его к себе приворожила, в этом весь секрет. Вы ее знаете?
Вальтер опять густо покраснел.
— Нет.
— Ага!.. Вы ее не знаете, значит…
Это прозвучало так, будто она сказала: лжешь. Вальтер чувствовал, что она ему не верит.
— Все деньги, какие он может добыть, он тащит этой женщине. Собственной воли у него, видно, уже нет. Я не знаю, что я только сделаю, если… если… Я дрожу от страха, как бы не случилось непоправимое… У него такое хорошее место! Если случится несчастье, я что-нибудь сделаю над собой! Я не переживу позора!
Она задохнулась, с трудом перевела дух и снова вытерла фартуком лицо.
— Я из себя жилы тяну… жилы тяну… а он… бесчувственный… неблагодарный… бессовестный… Он еще бог весть что натворит!..
Вальтер ушел, виновато поеживаясь, как будто упреки эти относились к нему. Да так оно и было. Какая-то женщина… Он мог бы и сам догадаться. И вдруг он опять так покраснел, что почувствовал, как горят у него уши.
Разве сам он не решил, что, если поедет вместе с ней мешочничать, он все продукты отдаст ей? Разве не отнес он выутюжить свой парадный костюм, чтобы надеть его, когда пойдет к ней? Разве не припрятал три марки из своего недельного заработка, а матери соврал, будто это вся его получка, чтобы иметь деньги в кармане, когда будет с ней?
IV
На цеховом собрании токарей, созванном для обсуждения спорных вопросов заработной платы, Петер Кагельман совершенно неожиданно, без всякой подготовки, произнес сильную политическую речь.
— Когда же конец? — крикнул он громовым голосом. — Вот уже четыре года длится бойня народов; если не последовать примеру русских, войне конца не будет. Германия истекает кровью. Против нас стоит весь мир. Только дураки или преступники могут еще уверять, будто мы в состоянии одержать победу над всеми народами земного шара. И надо, наконец, ясно и определенно поставить вопрос: за кого и за что мы, собственно, воюем?
— Правильно! — Раздались хлопки.
Но больше было таких, которые молча поглядывали друг на друга, и их немые взгляды говорили: вот еще и этот дерет глотку до хрипоты, а что толку? Пошлют его, дурня, на фронт, только и всего.
А Вальтер пришел в восторг от мужества приятеля. Он тоже думал об опасности, которой подвергает себя Петер, но не мог не радоваться: наконец-то нашелся смельчак, высказавший вслух то, о чем все думают, но боятся заикнуться. Вальтер гордился своим другом.
Он выключил мотор и пошел к Петеру.
Тот стоял у своего станка и нарезал шпиндели.
— Одну минуточку, — сказал он, заметив Вальтера.
Какие у него ловкие руки! Вальтер с удивлением смотрел, как Петер управляет резцом, оставляющим на металле блестящую, точную нарезку. Резец казался особенно послушным в его руках. Он зачистил шпиндель напильником, вынул деталь и занялся проверкой. Нарезка точно соответствовала инструкции.
Вальтер хотел поблагодарить товарища за его мужественную речь, но Петер опередил его:
— Ты знаешь, моя вещь готова.
— Какая вещь?
— Ну, пьеса. Я еще сам не знаю, назвать ее драмой или просто пьесой. По существу, это трагедия. Но в этом слове какой-то привкус античности. Мне ужасно хотелось бы прочесть ее тебе и узнать твое мнение.
Вальтер улыбнулся.
— Ты здорово говорил, Петер, — сказал он. — Все это необходимо было наконец высказать.
— Не правда ли? Меня, понимаешь, отчаянная злость разобрала. Пьесу кончил, а с войной — ни с места. Для чего ж я тогда писал?
— Дело, надо думать, не столько в твоей пьесе, сколько…
— Нет, в пьесе, — перебил его Петер.
— По-твоему, требуя мира…
— Да! Подумай, ведь, пока воюют, у меня нет ни малейшей надежды на постановку пьесы. А ведь я написал ее для того, чтоб она пошла на сцене. И знаешь, я предвижу потрясающий успех. Отдельные характеры очерчены остро, четко. А как увлекательно развертывается действие. Дух захватывает. Я непременно прочту тебе. Ты свободен вечером? Я бы забежал к тебе.
Вальтер был ошеломлен; он не мог слова вымолвить, не мог даже насмешливой улыбкой выразить свое разочарование.
V
Они пришли. Поспешили прийти. Трое. В котелках. В руках тросточки.
Петер крупными шагами шел к Вальтеру. Он был бледен. В его больших темных глазах вспыхивал дрожащий огонек. Но он улыбался.
— Возьми и сохрани! — Он сунул Вальтеру сверток с исписанными листками.
— Хорошо, Петер! — Вальтер торопливо сунул сверток в шкапчик с инструментами.
Петер, вернувшись к своему станку, стал складывать вещи — книги, раздвижной калибр, циркуль, толстую тетрадь в коленкоровом переплете.
Мастер Матиссен опять несся по цеху между рядами станков, размахивая руками. На этот раз он остановился возле Петера.
Они обменялись несколькими словами. Петер сунул под мышку вещи и пошел за мастером, семенившим шага на три впереди.
Все взоры устремились к застекленной будке; там шел допрос. Он длился долго. Вызвали нескольких рабочих. Петер вел себя, как подобает молодому, гордому мятежнику. Он встряхивал головой и говорил так громко, что его голос перекрывал шум моторов.
Один из шпиков вместе с Матиссеном вышел из будки. Вальтер понял, что они направляются к нему, но сделал вид, будто весь поглощен работой. Мастер Матиссен дернул его за рукав. Вальтер поднял глаза.
— Отдай то, что тебе сунул Кагельман.
Из-за плеча мастера на Вальтера смотрело широкое бритое лицо с холодными прищуренными глазами.
— Он ничего мне не давал.
— Знаем мы, как не давал, — сказал полицейский и открыл шкапчик с инструментами. На резцах под паклей он нашел рукопись Петера. — А это что?
— Это мое.
— Ну нет, — насмешливо ответил полицейский. — Сорвалось, сынок, мы тоже грамотные. Посмотрите-ка, — и он показал рукопись Матиссену. — «Молох», пьеса в пяти действиях Петера Кагельмана. — Все в порядке. — Они вернулись в будку.
И тут… Центральный мотор цеха внезапно выключили. В огромном зале наступила мертвая тишина. Это была опасная тишина, более грозная, чем самый оглушительный шум.
«Наконец-то! — подумал Вальтер. — Наконец! Наконец!» Токари бросили работу и стали тесниться у выхода. К ним присоединялось все больше рабочих. Раздались громкие возгласы:
— Пошли к будке!.. Довольно терпеть!..
Полицейские поспешно вышли из застекленной будки. Один из них, ухватившись за наручники, надетые на Петера, тянул его за собой, двое других, не отрывая глаз, смотрели на рабочих; руки их были засунуты в карманы. У наружных дверей Петер остановился и закричал своим сильным голосом: