Рывок — и машина пущена в ход. Вальтер углубился в работу с таким видом, точно Петера и не было с ним рядом.
Петер постоял еще с минуту, неподвижно и безмолвно, следя невидящими глазами за движениями друга.
Потом улыбнулся… Боль была в этой улыбке!
Медленно побрел он назад, к своему станку.
V
Стычка друзей привлекла к себе внимание окружающих. Соседи кричали Вальтеру, что он поступил правильно: наконец-то этот фантазер услышал правду. Специалист по коленчатым валам, старый токарь Нерлих, длинный станок которого стоял рядом со станком Вальтера, ухмыльнулся в свою козлиную бородку и сказал, повернувшись к Вальтеру:
— Твоя отповедь еще долго будет жужжать у него в ушах. Теперь ты от него избавился. Больше он не придет!
Но Вальтер не испытывал удовлетворения. Наоборот. Он уже раскаивался в своей резкости. У него было такое чувство, словно он убил человека. Почему Петер не ответил ему: «Осел! Невежда! Что ты понимаешь в поэзии!» Нет, он ничего не сказал, только с ужасом смотрел на него, и лицо его стало пепельно-серым…
И Вальтер тайком поглядывал на Петера. Тот, широко расставив ноги, стоял у станка и работал как одержимый.
«Но разве я поступил неправильно, думал Вальтер. Вспомнить только, с каким пренебрежением Петер нападал на Диккенса. Как он говорил о нем! «Кисло-сладкое питье… Лимонад! Поэт лондонских бакалейщиков! А до чего сентиментально!» И кому бы говорить — только уж не Петеру. «Поэт Армии спасения». Это он о Диккенсе! Сам он поэт Армии спасения! Да! Вот именно! Армии ханжей! Он прикрывает действительность дымовой завесой. Убаюкивает людей сказкой о счастливом будущем, не говоря им, как это будущее завоевать.
И это теперь, когда в мире происходят неслыханные, можно сказать, великие события! Русские, от которых меньше всего этого ждали, совершили революцию и сбросили царя. Как ни скудно пишут об этом газеты, но ведь русская революция — совершившийся факт. Не произойдет ли то же самое в Германии, не должно ли произойти? Должно? Само собой ничего не происходит; надо работать, надо бороться во имя революции. Петер об этом не говорит; его интересуют только те события, которые непосредственно его задевают. Он фантазер, он мечтатель. Больше того, он бежит от всего, что творится в мире, он несносный эгоист, он одержим собственным «я», и только! Неблагосклонные времена? Времена массовых убийств, бойни народов — «неблагосклонные времена»?! Я прав, убеждал себя Вальтер, а он не прав. Не смеет он, если он хочет быть социалистом, уйти в сторону, бежать от действительности на остров литературных грез! Не желаю я больше слушать его иеремиады! Он убаюкивает ими себя и других. А я не хочу, чтобы меня убаюкивали…»
Отставив суппорт и наладив резец, Вальтер пустил станок. Глядя, как стальные стружки кольцами вьются над станком, Вальтер спрашивал себя, и на душе у него было неспокойно: ну, а что он, в противоположность Петеру, делает, чтобы приблизить революцию? Посылает на фронт агитационные письма? Рассылает по почте незнакомым людям революционные листовки? Посещает политические кружки и штудирует книги по научному социализму? И это все? Разве не требуется от него чего-то гораздо большего, если он хочет быть подлинным пролетарским революционером, как русские революционеры? Вальтер искал и не находил ответа на эти вопросы, во всяком случае — ответа, который его удовлетворил бы.
И как ни старался он сосредоточиться, а работа сегодня валилась из рук; с каждым часом он все больше отставал. Стычка с Петером не выходила из головы.
Оба они социалисты, а что они делают для изменения жизненных условий, которые всех, в том числе и их, сковывают по рукам и ногам? Ну, хорошо, мы стараемся жить по новым нравственным нормам. А дальше? Вечно твердить: «Живите разумнее! Совершенствуйтесь? Станьте хорошими, отзывчивыми людьми!» Разве это не та же Армия спасения? Или — еще лучше! — требовать от окружающих: «Смотрите на нас! Берите с нас пример!» Ведь все это отвратительное фарисейство! Нет, надо изменить жизнь, и в новых условиях вырастут новые, лучшие люди. Старик Нерлих, например, человек неглупый и уж бесспорно неплохой. Десятки лет гнет он спину над станком, работая по десять — двенадцать часов в день, и, когда приходит домой, усталый до изнеможения, ему, конечно, не до литературы, искусства и всяких теорий. Правильно сказал доктор Эйперт: сильных духом людей, способных противостоять гнетущему влиянию тяжелых будней, — считанные единицы.
Нет, нет — Петер не прав. Не грезить, а учиться! Не распевать гимны, а действовать! Не опьяняться красивыми словами, а всем вместе, плечом к плечу бороться за создание лучшего мирового порядка! Невежество всегда было всепокорнейшим слугой зла и отсталости. Самое важное сейчас — учиться!
Вальтер жаждал учиться, учиться!
VI
Хорошие намерения — одно, осуществление их — другое.
Время, казалось, застыло. Каждый новый день был бесцветнее, чем прошедший. Иногда, вечерами, Вальтер встречался с Ауди. Но и между ними наступило отчуждение. Ауди как-то странно изменился. Он купил себе костюм с длинными брюками, посещал варьете и кино. Разве так ведет себя участник молодежного движения? Вальтер пророчил ему, что скоро он начнет бегать по танцулькам, пристрастится к пиву и водке. Ауди подмигивал, отшучивался и поступал по-своему.
Но и собой Вальтер был недоволен. Одного желания учиться оказалось недостаточно. Как часто, придя с работы, он открывал серьезную книгу, но вскоре откладывал ее в сторону. Он читал фразу за фразой, а смысл не доходил до него. Нередко засыпал над книгой и, разбуженный матерью, злясь на самого себя, шел неверным шагом к постели и валился как сноп.
Он жаждал учиться, Но для учения нужны силы, нужно и время. Силы-то он найдет, но где взять время?
Была бы возможность воровать время, так уж Вальтер раздобыл бы его вдоволь!
Красть время?
Прикинуться больным, остаться хоть на недельку-другую дома? Лежать в постели и ничего не делать, только читать, учиться…
Чудесно!
Врача он уж как-нибудь проведет. Но вот провести мать — это потруднее.
Утром Вальтер пожаловался матери на сильные боли в боку.
— Надорвался, что ли? — с тревогой спросила Фрида. — Смотри только не захворай!
Правдоподобия ради Вальтер в этот вечер сразу после ужина улегся спать. На следующее утро сказал, будто боли у него усилились, и остался в постели. Мать тут же побежала в больничную кассу вызвать врача.
Врачу Хольцу перевалило за семьдесят. Это был высокий нескладный старик с высохшим и морщинистым лицом. Он насупился и с явным недоверием взглянул сквозь стекла пенсне на своего юного пациента.
— Колотье в боку? О, это, пожалуй, серьезное дело! В каком боку? Здесь? Ну, понятно, сынок. Слепая кишка с другой стороны. Значит, что-нибудь другое. Наверное, просто вздутие. Нет ничего удивительного, какой только дряни не наглотаешься в наши дни. — Он испытующе прищурил серые усталые стариковские глаза и продолжал: — Значит, работаешь у Лессера и строишь подводные лодки? Скажи-ка! На них у нас вся надежда. А не было ли у тебя каких-нибудь неприятностей на заводе? Может, что-нибудь не так сделал? А?
Врач тяжело поднялся, стал вплотную возле Вальтера и, коснувшись животом его груди, положил руки с набухшими венами на плечи юноши.
— Как ты молод и крепок, сынок! — сказал он каким-то булькающим голосом. — Не многим был я старше, когда пошел на войну. На ту войну — в семьдесят первом. Прямо со школьной скамьи. В великие времена не дело прислушиваться к своим болям. Не баба ты.
И он прописал Вальтеру касторку…
VII
Эрих Эндерлайт, ученик слесарного цеха, с которым Вальтер подружился, зашел после обеденного перерыва проведать товарищей. Он был хорошо одет, сиял чистотой, из-под синей фуражки задорно выбивалась прядь кудрявых волос; лицо свежее, розовое, глаза смеющиеся. Уже вторую неделю левая рука у него была на перевязи. Эрих важничал, щеголял своим увечьем и рассчитывал гулять еще целый месяц.
