Коллизии «Коварства и любви», мастерски актуализируемые на сцене, рядом с соприкасаемой Женей сопереживались не более, чем чужая болезнь. Большинство зрителей, по-видимому, достигли катарсиса, за что восторженно благодарили создателей спектакля, вышедших на поклоны. Женя стоя сдержанно аплодировала, но на её отстраненно-задумчивом лице ему привиделась тень страдания, что почему-то смутило. Тень быстро исчезла, и на выходе из зала лицо Жени выражало спокойствие и даже загадочную улыбку.
На пути из театра он решил не держать камня за пазухой и признался Жене, что с некоторых пор перестал верить в способность искусства изменить человека.
– Извини за аналогию, но духовная пища, как и обыкновенная, входит и выходит, оставляя потребителя в ожидании следующего приема.
– Аналогия нормальная. Только результат пищи не в том, что организм выбрасывает, а в том, что оставляет себе. По-моему, очевидно…
– Согласен. Наслаждаемся пирожным, о котором быстро забываем, пока не получим следующего. И не замечаем, как оно изменило наш организм…
– Неизвестно в какую сторону, – для полной ясности заключила Женя, а он совместил её с пирожным, тут же отогонав этот каверзный поворот сознания.
У дверей знакомого подъезда Женя неожиданно пожелала представить его родителям, лишив возможности явиться на торжественную презентацию с цветами и морально подготовленным к роли её перезрелого ухажера. Когда он последний раз звонил Жене, трубку взяла её мама, но представляться показалось несвоевременным, и он лишь подспудно надеялся, что мать услышит в голосе звонившего дочери то, что ему хотелось. Услышала или нет, но встречен он был без сантиментов, вполне радушно, хотя и успел заметить оценивающий, но незлобивый взгляд Жениного отца, не вызвавший у него никакой обиды.
Они стали встречаться почти ежедневно. Ему нравилось издалека узнавать её «балетную» походку – короткими шагами с носка, нравилось, как она одевалась, как говорила тихим, но от того еще более притягательным голосом. Нравилось замечать всё это, словно просыпаясь после долгой спячки.
Но в промежутках между встречами бывало, что снова напоминал о себе «охранник», побуждая без внятной на то причины комплексовать по поводу ответных Жениных чувств. Он знал , что она не была замужем, но чаще стал задумываться о её прошлом, пока умалчиваемом, но не могло же его не быть. Совсем скоро, когда очередной поздней ночью они вошли в Женин подъезд, она, точно услышав «охранника», внезапно сказала:
– Ты был женат двенадцать лет, а я – десять, дело ведь не в паспорте и не в совместном проживании. Хочу, чтобы ты об этом знал, – и, поцеловав его на прощанье, юркнула в лифт, оставив переживать свою «иронию судьбы» в одиночку…
Вскоре он пригласил её домой. Вечером они забежали в Елисеевский, где после серьезных перебоев с продуктами ассортимент всё заметнее расширялся, купили кое-что к ужину, шампанское и ехали к нему в преддверии первой близости, по умолчанию в ней не сомневаясь. Войдя в квартиру и перехватив Женин ознакомительный взор, он невольно смутился – незадолго до их знакомства здесь была другая женщина.
…После развода, когда организм начал требовать своё, он вспомнил о сотруднице жены, побывавшей у них дома на её прошлогоднем дне рождения. Они тогда изрядно подвыпили, много танцевали, и гостья откровенно им увлеклась, заставив под каким-то предлогом записать свой телефон. Она удивительно походила на восхищавшую его с юности Беату Тышкевич, как выяснилось, разведена, и он не без усилий устоял от соблазна, учитывая разваливающиеся на глазах отношения с женой. Только на прощанье не без доли коварства поцеловал соблазнительнице руку. И вот, по прошествии полутора лет он ей позвонил. Вечером они пошли в ресторан, и она ночевала у него. На этом всё кончилось. Возможно, что могло повториться, если бы он не встретил Женю, но душа и до Жени поняла, что ей не согреться от их общения…
Женино тело вело себя так же, как её губы при первом поцелуе – подчиняясь, но не идя навстречу. И он опять не знал, что за этим стоит – сдержанность или безучастие. «А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо…», – иронизировал «охранник». И в самом деле всё было хорошо. Женя ничем не сдерживала его аппетиты, потом они чудесно выспались, вместе соорудили вкусный завтрак и, пользуясь тем, что день выходной, устроили себе прогулку по актуальным московским достопримечательностям.
Мысль о женитьбе уже заняла в голове прочное место. Он догадывался, что Женя примет его предложение, к тому же устранявшее неловкость в отношениях с её родителями. Сопротивлялся лишь «охранник». Вдобавок к «рыбалке» помнилось, с какой интонацией Женя сообщила о своем прошлом «замужестве». Он тогда сразу почувствовал, что это была не ошибка молодости, а что-то настоящее, продолжавшее быть с ней. Спрашивать об этом не позволяло достоинство, да и вряд ли имело смысл, но когда он как-то признался, что не испытывает к бывшей жене никаких чувств, Женя ненавязчиво отметила, что у них с женой наверняка было и что-то хорошее, «а хорошее надо помнить». Он с радостью возразил бы, что это совсем другая память, но заподозрил, что она говорила и о себе – как могла признавалась в нежелании или невозможности освободиться от прошлой любви и предлагала дорожить тем же багажом и ему, не ведая, что тем самым разрушает его «половинную» арифметику. «Половинчатую, – не задержался с остротой «охранник». – Ваши половинки до целого не дотягивают – компанию в лучшем случае требуется расширить».
Но вместо иронии на душе заскребли кошки. Он не верил, что сохраняя в себе прошлую любовь, Женя может любить и его, то есть быть Той, кого он надеялся обрести. Он не собирался вычеркивать из памяти или сожалеть об их прошлом, но не находил ему места на территории любви, какой себе её представлял. Его прошлого на этой территории не было не только сейчас, но и никогда. Было затмение, которое рассеялось. Он не хотел, чтобы оно сменилось новым затмением, и, несмотря на свой возраст и груз прошлого, желал начать с чистого листа и верить, что лист не просто чистый, но первый и единственный. Давно перезревшая, забытая, но чудом вернувшаяся мечта как никогда искушала возможностью своей сбыточности. Он хватался за неё и не хотел выпускать, одновременно атакуемый приступами неуверенности – что держится не за счастье, а как утопающий за соломинку…
Осень в Москве окончательно промозгла, но мать еще раз решилась на опеку. Предварительно договорившись со своей давней приятельницей, администратором ялтинского пансионата «Актер», она предложила им с Женей захватить кусочек крымского бархатного сезона. Им обоим удалось выкроить на работе короткий отпуск, который они чудесно провели, привыкая к привычкам друг друга и пользуясь покровительством пожилых знаменитостей, допускавших их на свои забавные вечерние посиделки. Один из старых актеров называл его «везунчиком», а Женю – Женевьевой, галантно за ней ухаживая и исполняя под её аккомпонемент древние романсы своим, всё еще сочным баритоном.
Знакомые крымские места и пейзажи, благодаря присутствию Жени, окрашивались для него новыми красками. Совместные утренние заплывы в прохладной, зато с редкими купальщиками, прозрачной воде, пешие и морские прогулки, вылазка в горы – всё это вместо усталости наполняло живой энергией, которую он с наслаждением тратил в постели, куда увлекал Женю, не пропуская и послеобеденный тихий час, если они в это время оказывались в пансионате.
Словосочетание «заниматься любовью» всегда резало ему слух, как фальшивый аккорд. Сейчас оно ему мстило – непреходящая пассивность Жени во время «занятий» порой возобновляла сомнение в её ответном чувстве. Это случалось нечасто, накатывало как приступ, ослабляя веру в их совпадение еще одним мотивом, копилка которых по крохам, но пополнялась. Невзначай уколола мысль, что Женя ни разу не посмотрела на него «влюбленными» глазами. Такие глаза встречались в его жизни, но всегда невпопад – когда, не испытывая ничего, кроме неловкости, а то и вины, он старался их избегать… Казалось, один такой Женин взгляд отсёк бы все его подозрения, как дурную опухоль.
