Летом 1943 года, когда в Италии рухнул фашистский режим и Муссолини был арестован, пленные генералы понурили головы, точно побитые собаки. В те дни случалось, что «порядочные» офицеры заговаривали с пораженцами, даже ходили с ними на прогулку. Шел оживленный обмен мнений, а за обедом генералы бросали друг другу шутливо-колкие замечания.
Но положение резко изменилось несколько недель спустя, когда немецкие парашютисты освободили Муссолини. Для истинных приверженцев фюрера это событие было важнее, чем освобождение Рима. При малейшем шуме они настораживались. Заслышав гул летящего самолета, выбегали в парк и вглядывались в горизонт. Почему бы немецким парашютистам не осуществить в России то, что им удалось в Италии! Пораженцы снова были изгнаны из среды «порядочных», и всякого, кто решался с ними заговаривать, резко предостерегали.
Проходили месяцы, но ни один спаситель не упал с неба. Не появлялись больше и немецкие бомбардировщики, никто уже не пытался бомбить Москву; оборона вокруг столицы была слишком сильна, а фронт отодвинулся слишком далеко на запад. По мере того как надежды генералов рассеивались, отношение к пораженцам становилось дружественнее. Их теперь даже внимательно слушали, и, что удивительнее всего, недавно попавшие в плен генералы армейской группы «центр» сразу присоединились к оппозиции, к так называемым пораженцам. От этого разлад среди генералов обострился, непоколебимо верные его приверженцы вынуждены были перейти к обороне и, за отсутствием логических доводов, все чаще оперировать словечком «честь».
Однажды, темным февральским вечером 1944 года, со стороны Москвы вдруг донесся гром пушечной пальбы, нарушивший лагерную тишину. Многие генералы бросились в парк. Слышались возгласы:
— Ну, наконец-то!
— Это они!
Кое-кто из офицеров, уже улегшихся спать, выбежал полуодетым. В той стороне, где была Москва, небо посветлело. Явственно доносились орудийные залпы.
— Генеральное наступление, — прошептал, вздрагивая, кто-то из генералов. Другой ответил:
— А если это только отвлекающий маневр? Если…
Он не договорил, но все поняли, и генералы стали напряженно вслушиваться, не раздастся ли гул авиационных моторов.
— Ну, а как быть с пораженцами? Возьмем мы их с собой? — спросил генерал фон Хартрейн генерал-майора фон Фильца.
— Э-э! — ответил тот как бы с отвращением. — Полагаю, их ликвидируют тут же на месте.
Мимо прошел советский лейтенант из охраны. Один из генералов обратился к нему:
— Господин лейтенант! Массированный налет на Москву?
Лейтенант рассмеялся:
— Что-о-о? Налет?.. Но, господа, фашистская авиация на это совершенно не способна! Сегодня годовщина Красной Армии, двадцать шестая. Маршал Сталин приказал произвести салют!
— Грубая ложь, — пробормотал генерал-лейтенант фон Хартрейн. Остальные молчали.
Молча возвратился в дом сначала один генерал, молча же последовали за ним и другие.
Остался только генерал-майор фон Фильц.
«Салют! Во время войны?.. Гм! Я всегда говорил: иной край — иной и обычай! Гм! Гм!..»
Сияние над Москвой погасло. Залпы отгремели, стало тихо, очень тихо и темно.
Генерал фон Фильц еще долго вглядывался и вслушивался в ночь, но наконец и он вернулся в спальню.
II
Во время салюта Вальтер Брентен и Айна вместе со многими москвичами были на Красной площади. Пока грохотали двадцать залпов советской артиллерии, над Кремлем взвивался фейерверк. Красные, синие, зеленые, золотые ракеты разрывались в ночном небе и медленно ниспадали мощными фонтанами. Из громкоговорителей на площади и на улицах звучали песни и марши Красной Армии, весь город был полон музыки и пения.
Айна сжимала руку Вальтера.
— Какое счастье, что и мы вместе с москвичами празднуем этот день!
Людской поток увлек их на улицу Горького. Охотный ряд и Манежная площадь, площадь Свердлова и улица Горького кишели людьми, радостными, уверенными в победе. Фашисты завоевали Париж и Осло, Брюссель и Афины, Копенгаген и Белград, но Москву — нет. Они победили все народы на Европейском континенте, но советский народ — нет.
— Немало крови будет еще это стоить, — говорила Айна, когда они протискивались сквозь густую толпу.
— Да, и Германии тоже, — возразил Вальтер.
— Ты думаешь о Германии?! — воскликнула она. — Но ведь немцы этого сами хотели!
— Я раньше всего думаю о наших заключенных товарищах, о пленниках концлагерей. Прежде чем окончательно расстаться с властью, фашисты еще устроят им кровавую баню.
— Ты прав, Вальтер, об этом я не подумала. Если бы можно было им помочь!
Вальтер Брентен получил письмо из лагеря военнопленных на Урале, недалеко от Свердловска. Письмо было от Герберта Хардекопфа; оно совершило длительное путешествие по России. Из центрального управления лагерей для военнопленных его направили в Политуправление Красной Армии, а оттуда уже переслали Вальтеру Брентену.
Герберт Хардекопф — военнопленный. Значит — бывший солдат гитлеровского вермахта. Вальтер подумал: «Если бы мама там, в Гамбурге, знала об этом!» Она особенно любила этого племянника — сына Людвига.
Внук старого Иоганна Хардекопфа, сын дяди Людвига, социал-демократа — военнопленный в Советском Союзе! Вот судьба!.. Вальтер прочел письмо, написанное неуклюжим ученическим почерком. Ему понравилось, что Герберт не жалуется, не просит помощи. Он писал, что прочел в газете для военнопленных статью Вальтера и надеется, что эти строки дойдут до него. По мере того как Вальтер читал письмо, он все больше и больше удивлялся. Герберт описывал свое бегство вместе с крестьянами, которых ему приказано было сторожить, — бегство к советским партизанам… Значит, внук Иоганна Хардекопфа не выдал палачу невинных заложников, а перешел с ними на сторону социализма, спас их и себя… Замечательно! От сына Людвига Хардекопфа Вальтер этого не ожидал.
Вальтер продолжал читать:
«Меня приняли как блудного сына в эту великую семью патриотов своей родины. С большим рвением учусь я русскому языку, да и политических знаний приобрел здесь немало. Понял многое из того, что прежде было мне неясно. Удивительно, поистине удивительно, как хорошо эти простые деревенские люди разбираются в событиях, происходящих в их стране и во всем мире. Как ни опасны, как ни тяжелы были дни, прожитые в лесу у партизан, я ни на что не променял бы их; это было хорошее время, — время, возвышающее душу. Отсюда меня вместе с ранеными партизанами перевезли в Москву, а из Москвы — в здешний лагерь для военнопленных. Вскоре меня отправят в антифашистскую школу — это обещал мне наш майор. Может быть, даже в Москву или под Москву».
В конце письма Герберт спрашивал, где теперь Виктор. Он был бы рад получить от Виктора несколько строк. Возможно, что они встретятся в Москве. Ведь Виктор, надо думать, там.
В Москве? Вальтер Брентен улыбнулся с чувством гордости. Виктор сейчас где-то на Днепре, он красноармеец, танкист. Письмо Герберта, думал Вальтер, прекрасный человеческий документ. Оно говорит о существовании другой, лучшей Германии, которую фашисты пытались потопить в крови и грязи; эта лучшая Германия была только оглушена, в один прекрасный день она поднимет голову.
Вальтер Брентен решил переслать письмо сыну. Пусть ответит Герберту и свяжется с ним. А сам он, не откладывая, напишет в Центральное управление лагерей для военнопленных и попросит возможно скорее послать Герберта Хардекопфа в антифашистскую школу.
III
Основанный летом 1943 года с разрешения советского правительства Национальный комитет «Свободной Германии», в который входили антифашисты из офицеров и солдат гитлеровского вермахта, а также немцы, изгнанные из своего отечества Гитлером, проводил широкую агитационно-пропагандистскую кампанию на фронте и в лагерях военнопленных. Отдельные офицеры и солдаты в качестве уполномоченных Национального комитета отправлялись на фронт. Были созданы антифашистские школы для военнопленных, где преподавали историю и философию. Сотни, а затем и тысячи молодых людей, выросших в фашистской Германии, знакомились с научным социализмом, с философией марксизма-ленинизма, а также с историей своего народа и других народов. В этих школах подвергали критическому анализу так называемое мировоззрение фашизма, расовую теорию и мораль «сверхчеловека», фашистский принцип «фюрерства» и империалистические притязания на мировое господство.
