— Я представлял себе Москву совсем иной, — сказал кто-то. — А тут пожалуйте: столичный город!.. Индустриальный и культурный центр. Крупный железнодорожный узел!..

— А не сказано в газете, когда мы ее возьмем?

— Что это за еврейское нетерпение! Сейчас же после рождества нас пошлют в Москву, ясно как день! Там будет столько заключенных, что рук у нас не хватит! Ха-ха-ха!

— Ну да! А кто здесь останется караулить эту братию?

— Она теперь будет ниже травы и тише воды. Падет Москва — большевизму крышка.

— Ясно! Тогда самые закоренелые фанатики запросят пардона. Если не предпочтут повеситься!

— Даже Тельман!

— Он, должно быть, холодным потом обливается со страху!

— Говорят, он сгорбился, весь сморщился!

— Алло! Внимание!

Музыка внезапно оборвалась. Верный признак, что последует специальное сообщение. Все затаили дыхание и уставились на радиоприемник.

Правильно. Фанфары.

— Сердце замирает, а?

— Тише! Тише!

— «Специальное сообщение верховного командования вооруженных сил. На Восточном фронте, западнее Москвы, немецкие воинские соединения нанесли большевикам новое серьезное поражение и одержали значительную победу. Танковые части прорвали неприятельскую оборону и достигли города Клин. На остальных участках фронта идут ожесточенные бои».

— Это все?

— Тш! Да тише же!

Грянули марши. Да, это было все. Эсэсовцы разочарованно переглядывались.

— А где находится Клин?

— Где бы ни находился, это не Москва.

— Достань карту!

— Смотри-ка, вон Клин. Здорово! Совсем близко от Москвы… Увидишь, ночью наши ворвутся в город!

— Наливайте стаканы! За здоровье новорожденного! Да здравствует победа! Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — подхватили остальные.

Оберштурмфюрер, улыбаясь, уступил — хоть Москва и не взята, но выпить можно. Ладно! Первую батарею на стол!

VI

Около полуночи, когда несколько батарей пивных бутылок было уже опорожнено и победное ликованье достигло предела, кого-то из пирующих осенила мысль нанести «визит» заключенному Эрнсту Тельману, послушать, что скажет теперь руководитель немецких коммунистов.

— Вот увидите… увидите… он расплачется.

— Вздор! Он… он запоет: «Ах, мой милый Августин… все лопнуло»!

— Ха-ха-ха!..

— Позови надзирателя сектора! — приказал оберштурмфюрер.

— Лучше не затевать этого, друзья.

— Не мешай! Мы хотим повеселиться… А ты… ты, видно, шуток не понимаешь. Верно?

— Батареи… мы ведь здесь оставляем!

Надзиратель Август Кёрбер вошел в караулку. Необычайно высокий, тучный, громоздкий, он принадлежал к старым кадрам тюремных надзирателей. Мясистая голова его, казалось, посажена непосредственно на мощные плечи, шеи как будто не было вовсе.

— Кёрбер, Тельман ведь в вашем секторе?

— Так точно, господин оберштурмфюрер.

— Мы хотим посетить его.

— Сейчас?

— Сейчас.

— Зачем?

— Желаем ему сообщить, что этой ночью Москва будет взята. Что большевикам крышка.

— Господин оберштурмфюрер, не делайте лучше этого.

— Не возражать!

— Вы приказываете, господин оберштурмфюрер?

— Вы что, не слышите?

Надзиратель Кёрбер пошел вперед. Он постучал в дверь камеры Тельмана и крикнул:

— Тельман, вставайте. К вам посетители. Он отпер тяжелую дверь.

Посреди скудно освещенной камеры стоял, выпрямившись во весь рост, крепко сжав губы, Эрнст Тельман. Решительным, спокойным взглядом встретил он пьяную ватагу двуногих, одетых в эсэсовские мундиры.

— Мы… нич… нич-чего тебе не сделаем, — выкрикнул один.

— Нет, мы… мы хотим… сообщить тебе кое-что интересненькое…

Оберштурмфюрер, отстранив надзирателя, ввалился в камеру. Он почти вплотную подошел к Тельману, остановился и несколько секунд молча смотрел на него. Затем обернулся и рукой сделал знак эсэсовцам. Те замолчали и, сгорая от любопытства, таращили глаза.

— Господин Тельман, — начал оберштурмфюрер, — к сожалению, нам пришлось нарушить ваш ночной покой. Дело в том, что мы хотели сообщить вам необычайно важную новость. Сегодня, тридцатого ноября тысяча девятьсот сорок первого года, в день моего рождения, Москва будет взята солдатами фюрера.

— Хайль Гитлер!.. Хайль Гитлер!.. — заревели вразброд эсэсовцы, столпившиеся в дверях камеры.

Эрнст Тельман не шевельнулся.

— Черт вас возьми! — заорал оберштурмфюрер. — Дайте же свет, ничего не видно!

Надзиратель Кёрбер протиснулся мимо эсэсовцев и включил свет.

— А-ах! — вырвалось у всех. Они уставились на Эрнста Тельмана. Он был бледен, но лицо его выражало решимость, граничащую с яростью. Руки были сжаты в кулаки.

— Ну-с, Тельман, что вы скажете по поводу этой новости? — глумясь, спросил оберштурмфюрер и ухмыльнулся.

Тельман молчал.

— С большевизмом покончено, — продолжал эсэсовский офицер. — С корнем вырван! От Красной Армии осталось мокрое место! Сталин побежден!

Тельман, прищурившись, с глубоким презрением смотрел на врага.

— Но поймите же, Тельман! Нам хотелось бы услышать, что скажете вы по поводу этой новости… Ведь вы большой политик…

Несколько эсэсовцев, стоявших в дверях, громко захохотали.

Оберштурмфюрер повернулся и раздраженно крикнул:

— Тише!

Он продолжал, обращаясь к Тельману:

— Как вы оцениваете положение, господин Тельман? Что, по-вашему, будет дальше? Предоставляю вам слово. Говорите, пожалуйста.

— Но только без большевистской пропаганды! — опять крикнул кто-то в дверях.

— Замолчите наконец, слышите? — приказал оберштурмфюрер.

Стало очень тихо. Все смотрели на узника, восемь лет проведшего в тюремных стенах, но не сломленного; Тельман стоял перед ними с гордо поднятой головой.

Упрямо, твердо, решительно прозвучал его ответ; каждое слово было подобно удару бича:

— Сталин свернет Гитлеру шею!

И опять наступила гнетущая тишина. Тельман стоял, широко расставив ноги, выставив вперед стиснутые кулаки, готовый защищаться, если эта свора нападет на него.

Вдруг кто-то из эсэсовцев оглушительно захохотал. Остальные присоединились. Оберштурмфюрер, откинувшись назад, смеялся так, что плечи его так и прыгали. Заразился этим припадком веселья и надзиратель Кёрбер.

— Вот это да!.. Все… всего я ждал… но… но только не этого! Ха-ха-ха!

— Он… он, наверно… сошел с ума! Тюремное бешенство!

— Даже… жалость берет!

Оберштурмфюрер иронически поклонился и сказал:

— Большое спасибо за разъяснение, господин Тельман!

Хохоча и горланя, эсэсовцы покинули камеру и, спотыкаясь, двинулись по тюремному коридору к выходу.

Надзиратель Кёрбер захлопнул дверь камеры и щелкнул засовом.

VII

Вальтер Брентен видел, как полки и дивизии Красной Армии отправляются через Москву на фронт, прямо в бой. Войска были в своем зимнем обмундировании. Шли колонны солдат в белых овчинных полушубках, колонны — в длинных зимних серых шинелях, колонны — в белых маскировочных халатах поверх ватной форменной одежды, вооруженные автоматами, карабинами, бутылками с горючим, ручными гранатами. Танковые части прокладывали себе путь по снегу; на головных машинах развевались большие красные флаги. Вальтер стоял у Киевского вокзала. По широкой асфальтированной улице тянулись артиллерия, моторизованные и кавалерийские части. Солдаты у орудий и конники махали москвичам руками, прощаясь с ними. Мужчины и женщины, рабочие и работницы по пути на заводы и фабрики останавливались, снимали меховые шапки, низко кланялись братьям, шедшим в бой. Не было слышно ни ликования, ни пения, лица были серьезны, губы крепко сжаты. В этих лицах читалось: «Красноармейцы! Братья! Не допустите, чтобы все, что нам дала Октябрьская революция, что создано и достигнуто нами в суровые годы социалистического строительства, стало добычей заклятых врагов рабочего класса — германских фашистов!»