— А что твои родители?

— Почти не вижу их. Я, понимаешь ли, дома теперь не живу. От матери ничего, кроме брани, не услышишь. А отец, отец… он очень сдал.

— Они ведь думали, что ты погиб. Верно, очень обрадовались, когда ты появился?

— Сперва обрадовались, конечно, а потом, когда поняли, что в Советском Союзе я стал коммунистом, пришли в ужас, в особенности мать. Она вышла из себя, метала громы и молнии. Когда я заявил, что не желаю больше слушать оскорблений, она крикнула — я рассказывал тете Фриде: «Лучше бы ты на веки вечные остался в России!» После этого, конечно, я ушел из дому и поселился отдельно.

— Ты не раскаиваешься, что стал коммунистом, Герберт?

— Раскаиваюсь? Да что ты?! Только теперь жизнь моя получила смысл. Я счастлив и горд… — Он помолчал. — Расскажи, как Виктор?

— Виктор в Москве, учится.

— Это я знаю. Мы переписываемся. На прошлой неделе я получил от него письмо. Но он очень скуп на подробности. А о себе вообще никогда не пишет.

Фрида Брентен вошла в комнату.

— Вечером придешь, сынок? Вкусные вещи будут.

— К сожалению, не смогу, тетя Фрида. Наша группа организует коллективную встречу Нового года, и мне хочется быть там.

Когда Герберт Хардекопф ушел, Фрида сказала:

— Славный мальчик! Просто непостижимо, как такие родители произвели на свет это хорошее существо.

V

Вальтер приготовил пунш, Фрида Брентен в последнюю минуту еще испекла «берлинские пончики», и маленькая семья впервые за много лет снова собралась за одним столом. Не хватало только Пауля. Эли сказала в своей обычной небрежной манере:

— Этот урок он вполне заслужил. Но теперь уж, пожалуй, хватит с него. Думаю, что он навсегда излечился от страсти играть в солдатики и в войну.

— Меня не удивит, — сказала Фрида Брентен, — если и он вернется коммунистом и начнет каждый вечер бегать по заседаниям и собраниям. Тебе это, моя милая, тоже не понравится.

— Пауль никогда не станет коммунистом, мама, — заметил Вальтер. — Ведь, помимо всего прочего, это еще вопрос характера.

— Не говори о Пауле плохо, сынок. Есть люди похуже.

Сестра улыбнулась брату.

— Ни слова против Пауля; мама взяла его под свое крылышко, а свой выводок она защищает.

У окна сидел сын Эльфриды Петер. Да, Петер звали его, как Петера Кагельмана. По возрасту он чуть-чуть не попал в последние наборы. Родись он на год раньше, лежал бы теперь где-нибудь на поле под могильным холмиком, как Петер Кагельман.

Какой спокойный мальчик! Шестнадцать лет, а смирен, как первоклассник. Вальтер заговорил с ним:

— Ну, Петер, как нравится тебе учение? Ты, кажется, на корабельного мастера учишься, правда?

Мальчик оторвался от книги, которую читал:

— Очень нравится, дядя Вальтер!

— Умеешь уже построить корабль? Игрушечный, конечно.

— Нет, дядя Вальтер, этого я еще не умею.

— Очень он похож на Пауля? — спросила брата Эльфрида.

— По-моему, похож. От тебя, во всяком случае, он мало что унаследовал.

— А ты в самом деле ничего не можешь сделать, чтобы Пауля скорее отпустили? — спросила Вальтера мать. — В Берлине у тебя, наверное, есть влиятельные знакомства среди русских?

— Нет, мама, таким способом сделать ничего нельзя. Отдельные люди тут ничем помочь не могут. У нас ведь все еще нет мирного договора, который обыкновенно регулирует вопрос и о военнопленных.

— Но все-таки из плена каждый день кто-нибудь да возвращается.

— Правильно. Это добрая воля Советского Союза. Русские вовсе не обязаны отпускать военнопленных.

— А зачем же им столько пленных?

— Числа нет, мама, разрушениям, которые фашистские армии произвели в России. Города и села, заводы и фабрики они обращали в пепелища. Военнопленные обязаны помочь восстановить все то, что они или их соотечественники уничтожили.

— Паулю это будет очень полезно, — коротко сказала Эльфрида. — Он любил повторять поговорку: «Как ты мне, так я тебе». Теперь он получает свое.

— Кончим этот разговор, — сказала мамаша Брентен. — Не станем же мы в последние часы старого года заниматься политикой.

Они чокнулись, выпили, отведали пончиков, которые были даже с начинкой из джема. Эли включила радиоприемник. К ее огорчению, новогодняя передача уже началась. Транслировалась «Летучая мышь», и барон фон Айзенштайн пел с чувством:

Что нельзя изменить,

Лучше то позабыть.

— Да, счастлив тот, кто может забыть.

Фрида Брентен, сложив руки на коленях, слушала передачу.

— Как хорошо, что я опять сижу среди вас, дети мои. Не хватает только Пауля и Виктора. Оба в России и друг о друге, верно, ничего не знают.

— Ты опять ударилась в политику, мама?

— Ах, дочка, не болтай глупостей! Не все же о пустяках толковать. Можно когда-нибудь и о дельном поговорить.

Все рассмеялись и согласились с ней. Можно. Даже нужно. Вальтер рассказал о Викторе, о том, как Виктор вступил в Берлин с Советской Армией.

— А теперь он твердо решил учиться и стать физиком.

Мать и Эльфрида расспрашивали его об Айне. И о Кат. Фрида Брентен все-таки не могла понять, как это между Вальтером и Кат не только нет неприязни, но они еще остаются добрыми товарищами. И даже с женой Вальтера у Кат хорошие отношения.

— Мир и люди, — сказала она, — совершенно переменились. Обычно этого не замечаешь. Но как вспомнишь свою молодость! Нет, тогда все было по-иному. Если бы в ту пору… муж со мной разошелся и женился на другой, я бы ни его, ни ее знать не хотела. Но все-таки жаль, что ты не мог привезти жену.

— Покажи еще раз ее фотографию, — сказала Эли. Внизу, на улице, затрещали хлопушки. Фрида Брентен до смерти испугалась и возмущенно крикнула:

— Что за люди!.. Ну, сами скажите, не сумасшедшие разве? Им еще не надоела пальба! Нет, это какой-то совсем особый мир. Я его не понимаю.

VI

Поздно вечером явился еще гость. Бывший квартирант Фриды пришел поздравить ее с Новым годом. Ока поблагодарила и представила ему Вальтера:

— Мой сын.

— Да не может быть! — Амбруст подошел к Вальтеру. — Из Москвы?

Пожимая ему руку, Вальтер ответил:

— Из Москвы-то я давненько.

— Что ж вы раньше не приехали к нам? Сколько лет мать вас ждала, ждала, дождаться не могла.

— Если бы так просто было приехать. Из Москвы в Берлин сейчас гораздо легче добраться, чем попасть из Берлина в Гамбург. А кроме того, оба эти года пришлось работать и днем и ночью. Разруха-то страшная…

— А верно, что в советской зоне все по-другому, совсем не так, как у нас здесь? Объединение коммунистической и социал-демократической партий — это, конечно, великое дело. У нас тут тоже объединяются, но главным образом — против нас.

— Против кого это — против нас? — спросил Вальтер.

— Против нас — коммунистов.

— Вы член коммунистической партии?

— Да, я вступил в коммунистическую партию. И ваша мать немало этому способствовала.

— В таком случае мы с вами товарищи.

— Конечно. И должны немедленно перейти на «ты», — сказала Фрида Брентен, входя в комнату. — По этому поводу надо выпить. Мне, Вальтер, он ни за что на свете не хочет говорить «ты»!

— Но, послушай, Фрида! — воскликнул Амбруст. — Как можешь ты так говорить?

И все рассмеялись, потому что Амбруст в первый раз обратился к мамаше Брентен на «ты». Она сказала:

— Нет, до чего же замечательные зубы у тебя теперь, Генрих!

Зашли и соседи Фриды — Класинги, чтобы вместе с Брентенами встретить Новый год. Муж, по профессии грузчик, — высокий, широкоплечий человек, а жена — маленькая и кругленькая, вроде Фриды Брентен. Услышав, что Вальтер жил в Москве, Класинг принялся расспрашивать о Советском Союзе, о том, как там живется.

— Должен сказать, что половину из того, что пишут в газетах, я сбрасываю со счетов, потому что наши газеты безбожно преувеличивают и врут. Но в том, что остается, должна же быть какая-то крупица правды, ведь не могут же они сплошь все сочинять.