Алексей Винц умер этой же ночью, то ли от безмерного счастья, не уместившегося в его хрупком теле, то ли, что более вероятно – от инфаркта. В любом случае, это означало мгновенное закрытие лавки и лишение Льва Дубая «постоянного места работы».

Вот тебе и свобода.

Смотри, наверху – небо.

Вокруг – деревья.

По городу бегают бродячие собаки.

Но неужели это важно?

Он не сразу признался себе, что не сможет жить без денег. Сначала думал, что все дело в атмосфере лавки, в ее топоте, шепоте, дверном скрипе. Потом начал осознавать, что важной была жизнь Алексея Винца. Но будь один Винц, без своего магазина – было бы это важно?

Он не был уверен, что волен куда-то идти, когда торговец несколько часов не выходил из маленькой комнатки в недрах магазина. Не был уверен, когда тот не принял ни одного клиента. Не был уверен, когда он не отругал мальчика за то, что прошло столько времени, а он еще не начал играть. Он даже не был уверен, когда двое санитаров на носилках погрузили в машину накрытое плотной тканью человеческое тело. Оно и понятно, он же всего лишь ребенок.

Ребенок со скрипкой.

Уличная мелодия

Ребенок со скрипкой был отдан городу.

И небу.

И деревьям.

И косым взглядам прохожих.

И большому зеленому зданию, называющемуся Эрмитажем. Это где-то в Петрограде, на округлой территории, которые потомки обезьян именуют площадями. Конечно, плюс ко всему, у каждой площади должно быть какое-то наименование. Так вот, эта площадь – Дворцовая.И мальчик остался на этой площади. И начал играть. Играл от того, что ему совершенно нечего было делать (собственно, это было единственным, что он умел) и идти было некуда. Многие прохожие узнавали в нем «того ребенка из магазина Винца», и из жалости или за хорошую игру, бросали ему несколько монет.

Может быть, он играл, потому что для него это было важно.

Так продолжалось несколько дней. Он мог спать прямо на улице –это не составляло для мальчика особого труда – или незамеченным пробираться в какую-нибудь из коморок музея, со швабрами или испорченными экспонатами. Вообще, он прекрасно умел обходиться без крыши над головой. Брошенных монет вполне хватало на существование, а о большем он и не просил. Постепенно Лев из «мальчика из магазина» превращался в настоящего уличного музыканта. Теперь некоторые приходили специально, чтобы послушать и посмотреть на него. Стоящие в невыносимых очередях люди были несказанно рады такому представлению.

Неизвестно сколько еще времени такая жизнь устраивала мальчишку, если бы в один день к нему не подошелодин вполне заурядный человек. На вид ему было лет двадцать пять, в руках был футляр. Ничего необычного, согласитесь? В каждой стране обязательно найдется хотя бы тысяча человек двадцати пяти лет, и хотя бы двести из них – с футляром в руках. Стоит сказать, что такие футляры были не редкостью (если вы все еще этого не поняли), и Лев мог быстро узнать в нем те, в которых Алексей Винц продавал инструменты. Скорее всего, в этом была скрипка.

Насколько известно, многие читатели лучше воспринимают образ человека путем его детального описания. Что ж, портрет его был таков (если для вас это не имеет значения – пропустите этот абзац):

Он был невысок ростом, плечист. Длинный плохо сидящий пиджак почти не выдавал его худощавость, если б его полы, поднимаемые порывами ветра, не приоткрывали старую бело-серую рубашку. Легкая полуулыбка пробуждала ото сна уже появившиеся морщинки, голубые глаза весело смотрели из-под очков. «Похожи на звезды» – так позже подумал Лев Дубай, глядя в них. Незнакомец держался уверенно, хоть и изрядно устал, что было заметно не только по осанке, но и слегка всклокоченным, когда-то зачесанным назад волосам.

Герман Елагин.

Если кому-то это важно.

Но Лев не видел его – привычка играть с закрытыми глазами никуда не девалась, и, чтобы деликатно оторвать его от игры, молодому человеку пришлось сначала кашлянуть, а потом аккуратно дотронуться до плеча мальчика. Музыка прервалась. Звезды подернулись и погасли.

– Я видел тебя в магазине инструментов.

Мальчик молчал.

Возможно, он испугался. Может быть, ждал, что подошедший к нему человек захочет сказать еще что-то, более важное. Но, что ближе к правде, он просто еще не знал что ответить. Поэтому таращил глаза.

– Хорошая скрипка. Много раз смотрел на нее в витрине, а потом заметил, что она стала куда-то пропадать. Оказалось, что хозяин нанял какого-то мальчишку, чтобы играть и заманивать клиентов. – Он говорил без укора. Скорее, просто пытался предать значимость этому разговору (пока что, монологу) или подвести повествование к какому-то вопросу. – Но ничего. Я купил себе новую. Почти такая же, как у тебя. Хочешь посмотреть?

Маленький музыкант кивнул, и Герман кивнул ему в ответ. Вжикнула молния на футляре. Молодой человек встал на одно колено и бережно, словно младенца, достал свой инструмент.

Льву уже второй раз показывали скрипку.

Уже второй раз она притягивала внимание, как чудесный экспонат, как археологическая находка и, отполированная, отражала в себе недоуменное лицо мальчугана.

Уже второй раз она была новенькая, блестящая, юная. Казалось, она даже боялась зазвучать и сразу же впала бы в депрессию, прикоснись к ней кто-нибудь хоть пальцем. Или, что еще опасней – смычком.

– Как думаешь, она сможет играть, как твоя? – Спросил молодой человек.

– Это очень хорошая скрипка. Очень молодая.

– Очень новая.

– Нет. Именно молодая. Она должна звучать тонко, не как моя.

– А ты настоящий мастер.

– Можно мне ее? Я хочу ее послушать.

Поправив очки, музыкант Елагин протянул собеседнику свою скрипку. А взамен получил его инструмент – на передержку.

Мальчик осторожно коснулся деревянного корпуса и пальцами поплыл вверх, к самой верхушке грифа.

– Найдется смычок?

– Конечно, держи.

Глаза было закрывать не нужно.

Он не играл – он пробовал ее звучание. Как сомелье медленно глотает вино, как гурман не спеша разжевывает кусок прожаренного мяса, при помощи одного лишь языка определяя все его составляющие и проверяя на подлинное ощущение. Она была такой, какой и должна быть. Совершенно обыкновенная, но очень хорошая скрипка, пока еще не нашедшая своего мастера.

Лев был уверен, что, не будь у него его старого инструмента, он непременно выбрал бы этот. А так, что ж… она была довольно неплоха. Но она была не для него.

– Неплохо. – Он мог бы сказать «прекрасно» или «у Вас отличная скрипка», в крайнем случае – «очень хорошо», но, так уж вышло, дети не умеют врать. Поэтому мальчик ограничился простым «неплохо» и вернул скрипку музыканту. Затем, подумав немного, добавил: – Знаете, мне кажется, мой смычок подойдет больше.

– Дело в смычке? – Молодой человек не казался удивленным (более того – он и не был таковым). Скорее, такая серьезность и решительность маленького человека позабавила его. Он едва сдерживал смех, который распирает любого взрослого, видящего чрезвычайную самостоятельность детей, но, с другой стороны, испытывал некое уважение к мальчишке, уважение к музыканту, знающему свое дело.

– Нет, просто так будет лучше.

– Уверен?

– Можно попробовать.

Мальчишка забрал у собеседника свою скрипку, но оставил ему смычок. Он знал, что звучание изменится, но не знал почему.

Герман Елагин обхватил инструмент, сконцентрировавшись, как подобает профессиональному музыканту и, некоторое время повертев смычок мальчика в руках, наконец, поднес его к скрипке и плавно повел по струнам.

Получалось гораздо лучше. Звучание выливалось в прекрасную узорчатую фреску, то быстрее, то медленнее проплывающую в воображении. Это был прекрасный смычок, он сотворил большую разницу в звучании скрипки. Однако эту разницу мог уловить лишь чуткий слух и бурная фантазия ребенка.

Герман не услышал никаких отличий.

– Правда, так лучше. – А вот еще одно отличие, только, на этот раз, отличие взрослых от детей: взрослые умею врать.