– Холодный. – Улыбнулся Лев.

– Очень холодный. – Еще шире улыбнулась Савина.

Она сложила ладони таким образом, чтобы мужчина смог передать ей комок и еще долго держала его в покрытых морщинами руках, пока тот не превратился в маленькую лужицу. Она вспоминала о зиме, вспоминала, как долго не выходила на улицу и как прекрасно было раньше видеть заснеженные белесые дороги. Вспоминала долго, пока не заснула спокойным, здоровым сном.

Обитель грусти

Наверху было тихо. Никогда не скрипели ступеньки, не раздавались хлопки закрывающихся дверей. Ледяное царство, застывший во времени этаж. Обитель грусти. Конечно, Льву доподлинно было известно, что является причиной извечного молчания на верху старенького дома. Соседка не была немой, у нее не отказали конечности, и, казалось, ничто не мешало ей спускаться вниз, садиться за стол каждый вечер и улыбаться, отвечая на вопросы стариков. Но ее поглотила ужасная скорбь. Пребывая в состоянии тоски, молодая женщина превращалась в иссохшую старуху: за несколько месяцев волосы ее побелели, паутина морщин растянулась по хорошенькому личику, сделав его безобразным, похожим на лицо древней старухи-ведьмы со впалыми глазами, смотрящими, но видящими только тьму. Она дышала, и губы ее содрогались, прилипшие к беззубым деснам, лицо кривилось, а все силы были приложены для того, чтобы не дать так часто подступающим к горлу слезам вырваться наружу. Она была обезображена внешне и истощена душевно. Дряхлая оболочка без искры внутри. Мертвец, живущий за счет того, что еще не разучился дышать.

– У Вас очень холодно. – Обитательницу ледяного царства всю передернуло, она обернулась и дико уставилась на вошедшего, будто видела перед собой василиска, готовящегося к броску. Женщина не знала, что Дубай ходит очень тихо, а его голос для нее прозвучал, словно бритвой провели по стеклу. Ей было страшно, как страшно бывает загнанному зверю, когда в него вонзается копье охотника. Она боялась каждого шороха, каждого звука и еще долго смотрела на музыканта, не в силах что-либо подумать.

– Может, все-таки спуститесь вниз? Мы растопили печь.

Она молчала, не дрогнула ни одна мышца на безобразно окаменевшем лице. Стекляшки глаз едва поблескивали.

«Она не человек, – повторял про себя Лев, – люди так не смотрят, с таким непониманием»

– Ну, идемте же, спустимся вниз. Вы наверняка замерзли. – Его анфас, румяные от мороза щеки, казались женщине такими невероятно живыми и очаровательными, словно пред ней предстал принц из волшебной сказки, с несуществующими чертами вымышленного персонажа. Она привыкла, что все должно быть хмурым и бесцветным, но прямо сейчас, перед ней, рдел ярко-красный нос, а алые губы приподнимались в улыбке. – Пойдемте, я помогу Вам спуститься.

Лев с удивлением наблюдал, как медленно разъединяются плотно сжатые губы мраморной горгульи. Голос, которым она так давно не пользовалась, был сухим и скрипучим. Она совсем отвыкла говорить, но, стараясь изо всех сил, выдавила из себя одну фразу:

– У вас есть еда?

Мутные стекляшки заблестели надеждой. Какая-то молящая, просящая о помощи сущность открылась Дубаю. Горгулья превратилась в ангела, испорченного земными пороками, тоскующего по небесам, беспомощным. Ей хотелось вернуться назад, в прошлое, туда, где она еще не разучилась улыбаться. Туда, где каждый мог звать ее по имени, где морозы вызывали смех, а не страх и отчуждение.

– Еда… – Музыкант потупил взгляд, ощутил прилив стыда. Он не мог помочь этой несчастной женщине, хотя очень хотел. Всю свою еду он отдавал больной старушке, а потому не располагал и самым маленьким куском хлеба, даже крошкой. Он не мог выдержать этого блеска, отвернулся к стене, но так и не смог соврать женщине, которая ждет ребенка. – Нет. – Только и произнес он, робко наблюдая, как появившаяся на мгновение надежда снова затухает, а живое лицо снова обращается в камень.

Женщина больше не произнесла ни слова, и Лев, полный тяжких раздумий, спустился вниз, к огню.

Наверху было слишком холодно.

Каждый вечер

Каждый вечер, склонившись над столом и мысленно сравнивая грохот снарядов с боем дождя, Павел Петрович смотрел на свои записи в дневнике и, внимательно изучив уже написанное, продолжал писать, раскрывая события уходящего дня.

Старик не писал о мечтах. Пробуя на вкус каждую свою грезу, он все больше понимал, что она горька, и в письмах своих не раскрывал своей собственной души. Он рассказывал о том, что происходило вокруг, о погоде и однотипных событиях, пренебрегая чувствами и ощущениями, как будто вел учет прожитых дней.

«Кончились дрова»

Будничные заметки, просто «для галочки».

«Сегодня ходили за водой»

Он писал спешно, сбиваясь с мыслей, пытался успеть рассказать все, пока не догорела свеча, а потом, в кромешной темноте, отправлялся спать. Строчки прыгали по бумаге, длинные, тянущиеся буквы внезапно становились мелкими и почти неразборчивыми.

Наступала ночь.

Павел Савин дописывал последнюю, на этот день, строку:

«Соседка сверху приготовила холодец»

Глава 6

1943

Художник и Человек с железной фамилией вцепились в кусок земли. Один тянул на себя берега Волги, второй когтями рвал берег Дона. Мускулы их напрягались, на земле оставались ужасные корявые выщерблены – следы ногтей и зубов, которыми оба рвали территорию. Человек с железной фамилией хватался, ладони его были тверды, но и руки Художника ни разу не соскользнули с почти добытого трофея. Они рвали город на части, люди в нем гибли, раздавленные хваткой враждующих сторон. И никто не собирался отпускать.

Сталинград

Дымом от сигарет пропахло все: и волосы, и одежда, и даже в мыслях мешался запах табака. Герману казалось, что снег, оседающий на его плечах, не снег вовсе, а простой пепел. Максимыч, старый солдат, лица которого разглядеть было невозможно, сидел рядом, закутанный в шарф и водрузивший на голову шапку-ушанку. Он очень любил курить и делал это так часто, что большинство воспоминаний Германа были покрыты мутной пеленой дыма.

– Помнишь, как мы подошли к Сталинграду? – Неуклюже развернувшись, Максимыч двинулся ближе. Снег с его шапки почти не осыпался, и голова его была похожа на большой говорящий сугроб.

– Помню. – Тихо согласился Елагин, варежками растирая замерзшие щеки, но от этого становилось еще больней. Он мрачно наблюдал за тем, как бывалый вояка мастерски откупоривает фляжку и опустошает одним глотком, словно бы там была вода. Теперь от него пахнет табаком и водкой. Он будет что-то говорить, очень и очень долго.

– А я – нет. – Заявил старожил и еще раз затянулся. – Ощущение такое, что сидел тут все время и слушал, как пули свистят над ушами. Знаешь, так… вжииить, вшиуть! И бомбы рвутся, как дробь барабана. Вот она, моя любимая музыка. – Ушанка медленно сползала ему на глаза, но старик и не думал о том, чтобы ее поправить. Он лишь вертелся из стороны в сторону, пытаясь поговорить со всеми и усмехался каждому удобному случаю.

– Музыка не такой должна быть. – Грустно заметил Герман Денисович, вспоминая, как чудесно звучали натянутые струны старой скрипки, как сильно отличалась от этого шума настоящая музыка филармонии. Сейчас он слышал лишь грохот, удары по металлическому покрытию, но никак не музыку.

– Откуда тебе знать, какой должна быть музыка? – Максимыч не на шутку вспылил, побагровел, как вареный рак, и вплотную прильнул к музыканту. – Война – музыка для мужчины! Вот, что это такое! – И нараспев протянул: -Бом-бом-бом-бооом!

– Моральное разложение. – Буркнул Елагин и вжался головой в плечи. Вещмешок сильно давил на спину, но он уже перестал обращать на это внимание и просто сидел, подобравшись, и пытался не сойти с ума от холода.