Зов кулис
Оркестр Антона Афанасьевича Палицкого честно продолжал работу, не смотря ни на что. Музыкантов не смущало, что аудитория их значительно уменьшилась, а наоборот, настроение их было поднято от того, что все же остались те немногие, желающие и имеющие возможность постигать прекрасное. Концерты давались с меньшей частотой, но большей отдачей – красноречивое заявление дирижера. На самом же деле, их всех волновало происходящее, и то волнение, что нещадно билось в их голове и желудках, хороший слушатель мог бы уловить в целом ряду непрекращающихся фальшивых нот. Но даже Антон Афанасьевич принадлежал числу плохих слушателей и лишь продолжал самозабвенно взмахивать палочкой.
Дубай не играл совсем.
Он просто сидел где-то за углом, теребя струны так тихо, что даже сам мог едва отличить их звучание от застоявшегося в запертом помещении воздуха. «Лучше никак, чем отвратительно» – заявил он Палицкому, пробираясь в свой укромный закуток, и старый, скорчившийся дирижер ничего не смог возразить.
Иногда Лев порывался выступить, сыграть так громко, чтобы заглушить все инструменты, сыграть чисто и заглушить бесчеловечно изрыгающуюся из их чрева фальшь. Пальцы музыкантов дрожали, слышал Дубай, они сбивались, ходили по кругу, звучали бесчисленные повторы и толпы, огромные колонны музыкальных врак. Он с остервенением сжимал кулаки, чтобы не вырваться из своего скромного убежища и не закричать от боли и злости, от непонимания того, как другие не слышат эту бряцающую чушь.
Можно сказать, зал и море оваций звали его, ему хотелось играть для себя и других, забываться музыкой, хрустальной и чистой, как родниковая вода. Но тут же, когда в бушующем океане проявлялось чистое течение, оно сразу заполнялось грязью и отходами музыкальных нечистот.
Но Лев Дубай не умел так высокопарно выражаться, поэтому для него этот скрежет охарактеризовался двумя-тремя словами и стиснутыми от раздражения зубами.
– Простите, – подозвал он к себе одного из исполнителей, когда начался антракт, – когда кончится этот кошмар?
– Что именно Вы зовете кошмаром? – Изумился молодой контрабасист.
– То, что я слышу. Ибо то, что исходит от ваших пальцев, является настоящим ужасом. Так скоро он кончится?
Конечно, он не удостоился ответа, и после раздосадованного «Ну, знаете ли…», музыкант спешно удалился, оставив Дубая в уединении. Ему все сходило с рук, как и тем, кто нагло обманывал слушателя, выставляя за классику смесь страха и волнения, переложенных на инструменты. Но он не выходил, отмахиваясь от навязчивого зова.
Спасите наши души
Ветер, неумелый солист осеннего ансамбля, исполнял свои безумные трели.
Лев Дубай не чувствовал опасности, когда не слышал ее мелодичного темпа. Все для него было музыкой: тишина – спокойствие, громыхающий шум – тревога. Скрипка тоже была с ним, неразлучная подруга жизни, и, может быть, тоже чувствовала что-то, но только иногда.
Улицы не были заполнены, но и не были безлюдны, тонущие под грозным взглядом чернеющего неба. Облака провисали под тяжестью скопившейся воды и готовы были в любую минуту выплеснуть на головы прохожим ливень своих слез.
Дубая тянуло назад, в прошлое, на беззаботные тропинки солнечной жизни и, возможно, поэтому он оказался на Михайловской улице, у старого здания Ленинградской академической филармонии. Дорожки, полные луж, заросли травой, покрывающей дряхлый пень на месте, где стоял когда-то многолетний скрипучий дуб.
– Переродился. – Усмехнулся Лев, подражая своим детским сравнениям. – Что ж, надеюсь, из тебя вышел хороший шкаф, старик.
Воздух сотряс еле слышный гул – небеса порвались и дали волю человеку. Еще трещина, еще и еще. А затем самая большая стрела грома пронзила слух Льва – что-то треснуло, поднялись крики, детский плач. Раскаты повторялись снова и снова, градом обрушаясь на самую голову, ужасный звук, самый ужасный из тех, что он когда-либо слышал. Двери домов, как ветхие дамбы, прорвались, на улицы хлынул поток кричащих людей. Их страх, оры, стоны, плач и мольбы о помощи – вот что было музыкой настоящей войны. Лев чувствовал, что ему стало жутко, но он не срывался с места – было слишком громко, и он не смог бы разобрать дороги.
Первые бомбы упали на город и разрывались, круша все вокруг. В тот же миг по улицам пронеслась сирена, предвещающая авиаудар. Голова музыканта раскалывалась, он упал на колени и схватился за виски, не в силах что-нибудь сделать, хоть немного пошевельнуться. К горлу подступала тошнота. А бомбы все сыпались и сыпались в хаотичном порядке: дома, площади, мостовые – все смешалось в единую серую массу из кирпича и бетона. Люди, для которых война был лишь слухом, теперь поняли всю разрушительную ее мощь. В Ленинграде, как и на западе, рвались дороги и вставали на дыбы, осколки преграждали путь, пыль и грязь летели в глаза, спешка пожирала всех до единого, но только Лев Дубай, отбросив свою скрипку, как статуя, стоял посреди улицы.
Очередным потоком прорвались двери филармонии. Щепки и люди, смешавшись в серые проносящиеся пятна, мчались по улицам, сбивая друг друга с ног. Неумелые мазки на грани реальности, все в общих чертах, все движется слишком быстро. Дубай прищуривал глаза, всматривался, как мог, напрягал зрение, но ему не удавалось разглядеть ни одного человека. Лишь проносящиеся со свистом призраки.
Подождите…
Нет, все же было одно лицо. Он видел его всего мгновение, бледное, застывшее, с диким ужасом в потускневших глазах. Лев не узнал его, ведь не мог себе представить, чтоб вечно веселый и улыбчивый Герман Елагин теперь больше походил на белесую скульптуру с навеки приставшей к лицу гримасой испуга. Но и оно вскоре растворилось в кляксах бегущей толпы.
Люди на ладони
Эта громыхающая музыка сводила с ума, спускала курки своего скрежещущего револьвера каждую секунду, целясь то в сердце, то в висок. Все было в этих дырах, пули застревали в глубине плоти, вызывая сильнейший зуд, но плотно затыкали раны, не пропускали кровь и не позволяли умереть. Да, смерть была бы слишком большой роскошью для человека, бездвижно стоящего на коленях и стискивающего зубы, как при самой ужасной пытке. Музыка склоняла его все ниже, прижимала к грязной дороге, заставляла вдыхать пыль, и аккомпанемент бегущих ног полностью содействовал ей – барабанная дробь исходила от каждой касающейся тропинки пяты. Может быть, он даже кричал, но этого никто не слышал.
Спасение было только в одном.
Он должен заглушить эту музыку.
До скрипки дотянуться было нелегко, оторвать руки от ушей – уже нелегкое занятие. Как за спасательный круг, Лев хватался за гриф, ронял его и снова поднимал, пальцы слабели, непослушный инструмент выскальзывал из рук.
Скрипка не хотела играть, она мечтала снова стать деревом, и вырасти так высоко, чтоб, распустив крону, не слышать людских чертыханий и низменной возни человечества, хоть вы и считаете, что скрипкам не свойственны мечты и мысли.
– Давай, давай же прекратим этот ужас. – Подползая на локтях, шептал ей Дубай. – Надо только начать играть. – Резкий рывок.
Она поддалась.
Мягко легла в руки и, отдав свое исцарапанное деревянное тело во власть человека, успокоилась. Грязная и обшарпанная, она все же приготовилась исполнить очередной свой долг.
Льву надо было закрыть глаза и представить звезды.
Провести смычком по струнам.
Как же просто.
Но звезды, как дешевые стекляшки, трескались и осыпались при громыхающем раскате нового взрыва. Еще одна попытка… и она закончилась неудачей. Небесные тела раскололись и посыпались вниз, разрушая здания и обрекая людей на истошные крики. Появлялись и трескались, появлялись и трескались, а вскоре и вовсе покинули чернеющий небосвод.
Толпа вопила, наступая на эти осколки, а должна была на них танцевать. Они уклонялись и отмахивались от падающих с неба стекляшек, но могли поймать их и загадать желание. Конечно, это были не целые звезды, но неужели в них больше не осталось той самой музыки? Ведь и хрустальную вазу можно собрать по частям и склеить обратно так, что под рукой мастера будет не заметно ни одного надкола. «Прекрасная ваза» – скажете вы, глядя на нее совершенно не осознавая, что только что это произведение искусства было всего лишь бесхозной кучей мусора.
