— Такова традиция, — и печально посмотрел на меня. — Жрецам все мало. Но говорят, на всем этом держатся монастырь и храмы.
Я вспомнила толстых жрецов со счетными книгами, их подозрительные взгляды, их жадные руки, перебирающие рухлядь в плетеных сундуках. Когда я сказала об этом, вновь тоскливо-испуганное выражение появилось в глазах первосвященника.
— Я не живу в монастыре, — как бы оправдываясь, сказал старик. — Мое убежище здесь, — И он махнул тонкой пергаментной рукой в сторону скромного окраинного храма.
И я ясно представила себе, как этот старик с детскими глазами идет пешком по Индии, опираясь на длинную палку с оранжевым флажком. Он входит в хижины, беседует с крестьянками, несет эфемерное временное «утешение» в городские трущобы, рассказывает о великом Шанкаре в деревенских храмах. А в это время на почтительном расстоянии за ним следует процессия слонов и верблюдов, на которых едут жирные жрецы со своими сундуками. Эти сундуки наполняются во имя Шанкарачарии № 68. Сам же он ест простой рис с овощными постными приправами, как любой крестьянин Южной Индии, и ведет «чистый» образ жизни, за который его считают святым и богом. И только один он знает, как трудно быть богом. Ибо служители этого бога давно стали его хозяевами. Они гонят его впереди пышной процессии как рекламный щит. Они отпускают его жаждущим мира и утешения как патентованное лекарство фирмы «Шива и К0», строго следя за тем, чтобы каждая капля этого лекарства была по достоинству оплачена. Потом они отправляют его в маленький окраинный храм и садятся за конторские книги, на время забывая о его существовании. Трагическая противоречивость жизни первого шиваитского святого придает глазам живого бога испуганно-скорбное выражение.
В этой жизни совместились несовместимые вещи и понятия. Искатель истины с доверчивыми глазами ребенка, отказавшийся от всех благ мира сего, неразрывно связан с алчной погоней за этими же благами. Обирание людей во имя индуизма сопутствует его «святости» и искренности. Жизнь святого оказалась принесенной в жертву толстым жрецам. В этом и состоит действительная суть происходящего.
Когда Шанкарачария 68-й умрет, его статую поставят в храме монастыря и будут перед ней совершать пуджу, как перед богом. Но разве в этом может заключаться смысл жизни человека, названного богом? Каменная статуя — и все. Статуя, перед которой бьют кокосовые орехи и зажигают масляные светильники. Так в чем же смысл жизни Шанкарачарии? Ответьте мне, пожалуйста, ваше святейшество.
Но первосвященник, похожий на состарившегося мальчика, молчит. Я знаю почему. У него нет еще в таких определениях опыта…
Солнце клонилось к горизонту, когда я распрощалась с Шанкарачарией. Жара физически ощущаемыми волнами плыла в узких улицах Канчипурама. Я сидела на веранде дома знакомого жреца из храма Камакши и смотрела на приземистый гопурам над входом в храм. Знойное марево дрожало над каменными богами гопурама, и оттуда на улицу наползала раскаленная духота. На улице текла обычная и в чем-то всегда для меня необычная повседневная жизнь маленького провинциального индийского города. Шли куда-то люди, ехали тонги. Стайка школьников выбежала из соседнего переулка. Длинный черный поросенок, похожий на таксу, пересек дорогу, задумался на полпути и улегся в мягкую горячую пыль. К лавочке, где продавали цветы, подъехал парень на велосипеде. На его багажнике стояли две цветочные корзины. Парень о чем-то поговорил с лавочником, но, видимо, не сошелся в цене и, вскочив на велосипед, исчез где-то в конце улицы. Там, где исчез парень с цветочными корзинами, затрубил рожок водоноса. Через несколько минут в храме напротив глухо застучали барабаны. Группа женщин в ярких сари покупала у храмовых ворот кокосовые орехи и цветы для вечерней пуджи.
На улицу ложатся косые лучи заходящего солнца, уже близится вечер, но жара не спадает. Очень хочется пить. Три стакана чаю, выпитые мной перед этим, не утолили жажду. Я хочу холодной воды, и перед моим мысленным взором возникает запотевший стакан. Заглатываю слюну, а стакан сменяется куском прозрачного зеленоватого льда. Лед покрыт пушистой шапкой снега. Я с трудом отгоняю видение и постепенно начинаю осознавать, что я очень устала и хочу домой. Нет, не в Мадрас, а в Москву. Я считаю, сколько времени я живу в Индии, и с удивлением обнаруживаю, что почти уже два года. «Нет, — твердо решаю я, — еще месяц — и домой. Без всяких задержек». От этой мысли мне становится легче. Откуда-то появляется Махадева и говорит, что сегодня ночью будет особый храмовой праздник, что большого идола вынесут на улицу и можно будет на него смотреть..
— Как ваше мнение насчет того, чтобы остаться? — откуда-то издалека доносится его голос.
Остаться? Но ведь я решила ехать домой, и без задержек.
— Нет, — машинально отвечаю я. — Домой, и без всяких задержек.
Махадева удивленно смотрит на меня. Мой ответ его поразил. Он еще не знает, что я имею в виду Москву, а не Мадрас.
В автобус мы сели, когда совсем стемнело. Давящая духота продолжала висеть над городом, площадью, автобусом и нами. Наконец автобус тронулся. В окнах забился горячий, пахнущий пылью ветер. Я закрыла глаза, и впереди, как призрак, зашагал на тонких ногах старичок с оранжевым флажком на длинной палке…
«Сэр,
рассвета сегодня не будет»
Каждое путешествие по Тамилнаду, и даже по Индии, кончается на мысе Коморин, самой южной точке штата Мадрас и Индостанского полуострова. И поэтому, когда Иван Семенович и Валентина Георгиевна Бяковы пригласили меня поехать туда на их машине, я не отказалась. Иван Семенович уже несколько лет был советским консулом в Мадрасе, очень интересовался Индией, любил Тамилнад и не упускал возможности повидать новые места. На мысе Коморин я была не один раз, но мне не хотелось нарушать доброй традиции всех путешествующих по Тамилнаду.
В моей памяти еще были живы воспоминания об этом удивительном месте, где вместе сходятся Аравийское море, Индийский океан и Бенгальский залив. Я помнила красные черепичные крыши прибрежного поселка, белый шпиль католической церкви, рыбацкие хижины, стоявшие прямо на песке рядом с разбросанными катамаранами и сохнувшими сетями. Я представляла себе продавцов раковин. Раковины раскладывали на лотках, они переливались всеми оттенками моря, а куски кораллов, ощетинившись хрупкими ветвями, лежали тут же. Поэтому я не пожалела, садясь ранним утром в машину, что еду на мыс Коморин в который уже раз.
Светлая «Волга» консула быстро миновала Мадрас и повернула на дорогу, идущую на юг. Мы ехали целый день, проезжали многочисленные деревни, маленькие городки, позади остались гопурамы храмов Танджавура и Мадурай. К ночи мы добрались до мыса Коморин. Мы не увидели, как село солнце в Аравийское море, но нас ждал рассвет над Бенгальским заливом. Гостиницы прибрежного поселка оказались заполненными туристами. «Волга» петляла по узким уличкам, останавливалась у очередного отеля, где не оказывалось мест, и снова устремлялась в темноту плохо освещенных улиц. Иван Семенович, смущенно покашливая, говорил:
— Конечно, если я скажу, что я советский консул, мне найдется место хотя бы в правительственной гостинице. Но мне бы не хотелось этого делать. Ведь можно хоть раз побыть в шкуре рядового туриста и самому найти себе пристанище.
Валентина Георгиевна не возражала. Наконец машина остановилась у здания, мало похожего на отель.
— Во время сезона, — сказал шофер, — здесь, кажется, сдают комнаты.
Мы постучали в дверь. Нам долго не открывали. Потом за дверью кто-то завозился и показался заспанный, малоприветливый человек, поддерживавший рукой сползавшее дхоти.
— Комнаты?
Он с сомнением посмотрел на светлую «Волгу», на Ивана Семеновича, а потом на нас с Валентиной Георгиевной.
— Комнаты… — задумчиво повторил он. — У меня есть одна, но она не совсем удобная.
— Ничего, мы справимся, — решительно сказал Иван Семенович.
