Лицо и тело тируванаималайского пилигрима
разрисованы священными знаками
— Что они хотят? — спросила я Махадеву, сидевшего рядом с возницей.
— Они приглашают нас к себе, — ответил он. — Но у нас есть другое пристанище.
Мать Махадевы вдруг неожиданно высоким голосом запела древний священный гимн, и пилигримы, шагавшие рядом с тонгой, подхватили его. Наконец улица кончилась, и я поняла, что с ней кончился этот удивительный город. Где-то впереди, за сеткой дождя, угадывались поля. Тонга подъехала к последнему дому, огороженному высокой каменной стеной. У стены, как прибой, шумела праздничная ярмарка. Мы вошли в незапертые ворота и остановились посреди обширного двора. На веранде дома металась какая-то странная фигура в белом сари, с распущенными волосами. Мы подошли ближе, и я увидела молодую женщину. Она подняла голову, и странный ее облик поразил меня не меньше, чем ее непонятные упражнения на веранде. У нее были широкие скулы, большой, некрасивый рот, выцветшая, бледная кожа и глаза, состоявшие из одних расширенных зрачков. И эти зрачки смотрели не на нас, а куда-то внутрь их владелицы. Такие глаза бывают часто у слепых. На губах женщины играла легкая загадочная улыбка. На слабых руках чуть позвякивали прозрачные браслеты. У меня создалось впечатление, что эта обесцвеченная женщина провела многие годы под землей и только сейчас вышла на свет, чтобы встретить нас. Она ничего не говорила и продолжала так же смотреть, поигрывая странной улыбкой на бледных губах. Махадева и его мать неожиданно упали ниц перед ней и на некоторое время застыли распростертыми на полу веранды у ее ног. Белая женщина и я теперь стояли друг против друга. «Час от часу не легче», — подумала я. Молчание становилось тягостным, а мои спутники продолжали лежать на полу.
— Здравствуйте! — сказала я, не зная, как быть.
Но белая женщина не ответила, а только показала глазами на лежавших.
— Нет, — сказала я. — Мне не нужно.
Тогда она махнула рукой в знак согласия и небрежно благословила лежавших. Когда те поднялись, она молча вложила в руку каждому из них по палочке. Махадева и его мать сунули палочки в рот. И я догадалась, что это палочки для чистки зубов. Белая женщина неслышно исчезла, а на веранду вышел старик, похожий на Циолковского.
— О! — приветливо сказал он. — Прибыли гости. Входи, входи, Махадева. О вас я слышал, — сказал он, обращаясь ко мне. — Я Челам, хозяин этого дома.
— Челам? — переспросила я, еще не веря своим ушам.
— Да, здесь я тоже Челам, — мягко подтвердил он. — Вы видели Саурис?
— Женщина в белом сари?
— Да, — сказал Челам. — Женщина в белом сари. Она святая.
— Очень святая, — подхватила мать Махадевы.
— Но ваши книги… — начала я.
— Что мои книги? — в глазах Челама появилась тревога.
— Как что? — сказала я. — Телинганское восстание, борьба за свободу, отрицание традиций индуизма. Как это понять? Вы же Челам?
— Да, я Челам, — грустно сказал он. — Бывший писатель. В 1950 году я все бросил. Теперь моя дочь святая, а дом полон паломников. Такова жизнь.
«Боже, — подумала я, — даже Челам в этом мире совсем другой, а не тот Челам, которого я знала по книгам как революционного писателя и атеиста в том, моем мире. Какая драма стоит за всем этим?» Узнать мне этого не удалось. А факт остался фактом. «Здесь я тоже Челам», — вспомнила я слова.
— Идемте в дом, — вывел меня из задумчивости хозяин. — Для вас там все приготовлено.
Дом был обширный, с большим внутренним двором и просторными комнатами. Мы оказались не единственными гостями Челама. Человек двадцать пилигримов, поклонников Саурис, тоже нашли здесь пристанище. В углу одной из комнат я вновь увидела белую женщину. Она сидела в позе самосозерцания, ее лицо напоминало застывшую маску, глаза, как и раньше, смотрели внутрь. Я нарочно несколько раз прошла мимо, но ни один мускул на лице-маске не дрогнул. Только на губах застыла странная улыбка Джоконды.
— Саурис! — тихонько позвала я, потеряв терпение.
— Да, — неожиданно отозвалась она и посмотрела на меня глазами-зрачками.
— Что вы делали сейчас?
— Я концентрировалась. Слушала свою душу.
— Ну и как?
— Это как музыка, — ответила она.
— А что вы делаете кроме этого?
— Ничего.
— Как? Вот так сидите целыми днями и ничего не делаете?
Она не ответила мне и вновь впала в самосозерцание.
— Саурис! — снова зову я ее.
— Да, — отвечает она.
— Как же можно ничего не делать? В чем смысл этого? Объясните.
Но святая Саурис молчит. А я думаю, как легко быть в Индии святым, во всяком случае таким святым, как Саурис. Неожиданно она нарушает молчание.
— Я читаю художественную литературу.
— Великолепно, — говорю я. — Это уже что-то.
— Иногда пишу.
— Совсем хорошо. А публикуют?
— Да. Отец посылает мои работы в журналы.
В это время появляется Челам. Он слышал конец нашего разговора и как-то неловко улыбается. У него в глазах такое выражение, какое бывает у честных людей, когда их заставляют говорить неправду. Он болезненно морщится, когда Саурис повышает голос. Потому что ее голос тогда становится фальшиво веселым и приобретает оттенок истеричности. Я не понимаю Саурис, а она, возможно, не понимает меня. Но что нас разделяет? Ложь или что-то другое? Остальные два дня Саурис явно избегала меня, и, когда я обращалась к ней, в ее странных глазах мелькало беспокойство.
В тот же день мы отправились в храм. Он посвящен богу Шиве и существует уже по крайней мере десять веков. Его четыре гопурама напоминают дозорные башни, а высокая каменная стена более соответствует крепости, нежели храму. Говорят, этот храм-крепость выдержал немало битв и осад в прошлом. В массивные стены вделаны тяжелые, обшитые железом ворота. Множество лавок и лавчонок окружают храм. Пилигримы и нищие в странных одеждах толкутся у лавок, торгуются, что-то покупают. Здесь продают статуэтки богов, кокосовые орехи для жертвоприношений, цветную пудру для раскраски лица, гирлянды терпко пахнущих цветов. Между лавками расхаживают санияси в оранжевых одеждах, садху в набедренных повязках. Их тела выкрашены в немыслимые цвета. Вот идет сиреневый садху. За ним, важно ступая босыми ногами по лужам, движется синий. Прислонясь к храмовым воротам, стоит с половинкой кокосового ореха желтый. Над пестрой толпой пилигримов, нищих и святых стоит неумолкающий шум, сквозь который прорываются отдельные крики. Около священных колесниц расположились заклинатели змей. Резкие тревожные звуки их флейт вплетаются в общий шум и тонут в нем. Кобры, раздувая шеи, ритмично раскачиваются и следят холодными осатаневшими глазами за толпой, двигающейся мимо. Гремят бубны и барабаны бродячих актеров, плывут павлиньи перья над их тюрбанами. Маленькие обезьяны пугливо жмутся к ногам своих поводырей и строят смешные рожи всем, кто обращает на них внимание. Зазывно звучат голоса фокусников: «Только здесь! Только один раз! В этом священном городе вы можете увидеть такое чудо!» Предметы мелькают и исчезают в их руках, а потом появляются снова. Толпа мальчишек неотрывно следует за фокусниками. В глазах детей светится восторг и почтение. У западных ворот храма на высоком бамбуковом турнике работают акробаты. Их гибкие темные тела то взлетают над толпой, то, опустившись, исчезают в ней. У подножия турника стоит женщина в красных шароварах. Она не отрывает тревожных, щедро насурмленных глаз от напарников, взлетающих над толпой. Мы с трудом проталкиваемся между лавок, нищих, пилигримов, фокусников к массивным воротам храма.
Во дворе храма среди рядов пестро раскрашенных нищих и садху стоит слон и смотрит грустными мудрыми глазами на ту суету, которая происходит у его ног. На лбу слона выведены три белых горизонтальных полосы. Слон — шиваит. Мы протискиваемся в центральный молитвенный зал. Здесь, как обычно, царит полумрак, мечутся желтые язычки пламени масляных дипаков. Стоит крепкий запах потных человеческих тел, прогорклого топленого масла и горящей камфары. Железные плиты храма залиты гхи, кокосовым молоком, забросаны кожурой бананов. К каждому богу стоит длинная очередь. За порядком в очереди наблюдают полицейские в красно-синих тюрбанах, нанятые храмовой администрацией по случаю праздника. Чад горящих светильников плывет над пилигримами, как гранаты, взрываются брошенные с силой на железный пол кокосовые орехи перед изображением лингама, сыплются крупные золотистые цветы чампака на драгоценные камни богини Раджесвари, падают, простираясь на полу, люди в древних одеждах перед танцующим четырехруким Шивой. Ироническая улыбка стынет на каменных губах танцующего бога. Сколько лет он здесь танцует? Год? Сто? Может быть, тысячу? Левая нога Шивы поднята в стремительно изящном движении. Тысячу лет он не может ее опустить. И тысячу лет люди, поколение за поколением, падают в трепещущую тень божественной ноги. «Ом! Ом!» — как стон, несется из-за колонн храма, украшенных барельефами. В синеватом чаду полуобнаженные жрецы, как древние маги, совершают таинственный ритуал. Он непонятен большинству присутствующих, но они знают, что так надо. «Так надо», — подмигивает Шива. «Так надо», — загадочно улыбается богиня Раджесвари. «Так надо», — вторят им жрецы. «Не спрашивайте ни о чем и платите деньги». Деньги за молитву Шиве, деньги за молитву Раджесвари, деньги за то, что жрец разобьет ваш кокосовый орех перед каменным идолом, деньги за то, что дваждырожденный сделает магический круг светильником перед лингамом. «Ом! Ом! Ом!» — стонет снова кто-то.
