Вскоре он уже был в доме Симмахов, который находился неподалёку, на этой же улице Патрициев. Там, когда он зачитал всем это послание, поднялся такой крик, что сначала даже непонятно было, из-за чего кричат.

Затем, когда все немного успокоились, послание перечитали ещё раз. В нём король Теодорих просил Боэция, которого рекомендовали ему как знатока музыкальной эстетики, подобрать, на своё усмотрение, хорошего кифариста с тем, чтобы послать его ко двору дружественного короля франков Хлодвига.

Первой пришла в себя Рустициана. Она подскочила к Аницию, поцеловала его.

– Какой же ты у меня умница и умелец! Раз сам король обращается к тебе с просьбой!.. Постой, постой! А разве ты знаешь, кто хорошо играет на кифаре?[33] – округлила она от испуга свои прелестные глаза.

– А как же! Не зря же я занимался музыкальной эстетикой последние годы!..

Рустициана облегчённо рассмеялась и, уже не стесняясь никого из присутствующих, стала целовать его.

Это поручение короля Теодориха вскоре Боэций выполнил. И он проводил кифариста сначала в Равенну, оттуда уже к королю Хлодвигу, в столицу франков Тур.

В середине июня следующего, 505 года Симмах и Боэций приехали на виллу из Рима, с заседания сената. Лица у них светились от возбуждения.

Собралась вся семья.

Симмах призвал всех к вниманию.

– Сегодня на заседании сената было вынесено прошение о наделение вот его, – показал он на Аниция, – званием сенатора! – произнёс с пафосом, как будто это было на самом заседании сената. – Поздравим же нашего нового сенатора!..

Он обернулся в сторону Рустицианы.

– А где эти шалопаи? Где ваши дети: Симмах и Боэций?

– Падре, но они же ещё дети, любят гулять и где-нибудь балуются в саду! – с укором посмотрела Рустициана на отца.

– Их отца мы собираемся чествовать, а они где-то шляются, – смягчил свой тон Симмах под строгим взглядом дочери.

Но всё равно, как глава сената, он любил порядок и приказал слугам:

– Найдите их!.. И тащите немедля сюда!..

Старшего сына самого Симмаха задержали дела где-то в Риме. И они не стали его ждать в такой день.

После торжественного застолья Аниций и Рустициана пошли гулять с детьми по саду.

Они вспоминали детство, юность, шалости…

– Помнишь вот этот дуб? – показала Рустициана на дуб, когда они забрели в самый дальний и тёмный, мало ухоженный угол сада, где стоял тот дуб.

Дуб этот был старым уже в пору их детства. Но нисколечко, казалось, не изменился с тех пор. Они же давно повзрослели и уже стали даже чувствовать тяжесть своих лет, а он всё такой же, как и тогда.

– Да! – ответил он, привлёк её к себе, обнял.

Дети, Боэций и Симмах, ухватились своими ручонками за них, засмеялись чему-то, видя, что родители чем-то взволнованы, радостно улыбаются… И эта радость передалась им.

Здесь, у этого дуба, в этом тёмном и тогда углу сада, он признался в любви Рустициане, как казалось ему тогда, ещё малышке пятнадцати лет. И здесь они впервые скрепили свой союз навсегда поцелуем.

И сейчас Рустициана шутя чмокнула его в щёку.

– Это за верность, сенатор, и за успехи! – рассмеялась она, счастливыми влюблёнными глазами глядя на него. Особенный блеск их выдавал, что она сейчас, в эту минуту, наполнена страстью…

Он знал эти глаза, где порой был холод мыслей, когда она занималась вместе с ним философией или другими науками. А то вот так, когда прорывалась накопившаяся страсть, всё иное тут же отступало, и она была готова любить, забыться в страсти. Как бывало раньше под этим дубом, в тени его могучих ветвей… Но сейчас с ними были их дети. И огонь в её глазах быстро погас.

Они пошли в ещё одно своё особенное место, где любили оставаться вдвоём. Это была скала, которой заканчивалась их узкая длинная бухта. С этой скалы открывался потрясающий вид на морскую даль. Там приятно было сидеть и созерцать бесконечность и широту моря, которое всегда волновало и вызывало тоску о чём-то несбыточном в их скоротечной жизни, порой мелкой и даже мелочной. Оно, море, казалось вечным в своей громаде и мощи, вызывало трепет от одной только мысли о его неизведанных бесконечных глубинах.

Туда, на скалу, вела протоптанная тропинка. За много лет ещё до них кто-то ходил туда и, похоже, за теми же ощущениями. Там была неказистая скамеечка, сделанная кем-то ещё до них и сохранившаяся до сих пор.

В этот раз они пришли туда впервые семьёй, с детьми.

Возвращаясь с той скалы, Аниций заметил, что вид простора моря с этой скалы что-то произвёл с их детьми. Они не баловались, как там, в саду, впервые молчали, переживая увиденное, притихли на скале.

Как-то так получилось само собой, что около Боэция стал группироваться узкий круг лиц, которым тоже было интересно, чем он занимался. Приходил к нему тесть Симмах почти каждый вечер побеседовать, узнать, что он уже сделал в набросках своих мыслей. Изредка появлялся архиепископ Иоанн, когда дело касалось обсуждения теологических трактатов, над чем трудился Боэций… И никто из них тогда не знал, что он станет папой римским после Гормизда… Он выслушивал то, что ему зачитывал Боэций. Затем уже цеплялся к каждому его предложению и слову. Особенно это касалось догматических споров соотношения веры и разума.

– Абсолютное превосходство веры над разумом! – ссылался он на Августина, как на высший признанный авторитет. – Разум же как средство укрепления веры!..

– Но я не отрицаю, что являюсь учеником Августина! – кипятился обычно Боэций на такие заявления.

Его тесть, Симмах, обычно помалкивал, когда он спорил с Иоанном. С зятем он спорил наедине.

Боэций же настаивал, споря с Иоанном, что его теология не в доказательстве истины веры, а в поиске понимания.

– Понимание же может базироваться на логике, которая, прежде всего, это логика Аристотеля! И я утверждаю, что истина веры должна быть подкреплена доказательствами разума! То есть вера должна быть не просто принята, но обязательно понята!..

Симмах от этих его высказываний, считая их правильными, слегка поёживался, хотя и не боялся религиозных гонений…

Иногда в их узком кружке появлялся квестор[34] Флавий Кассиодор. Высокий ростом, с отменным здоровьем, выходец из знатной богатой семьи. Но он больше слушал, чем говорил или спорил. Может быть, из-за молодости или не хотел раскрывать себя.

Только однажды он проговорился, когда речь зашла об арианах, терпимости короля Теодориха:

– Мы не можем считать религию пошлиной, говорил король Теодорих как-то в моём присутствии. Потому что никто не может быть принуждён верить против своего желания…

Он заметил, что Теодорих принадлежал к арианской секте, но не делал никаких ущемлений тем, кто не разделял взглядов Ария. Кассиодор оглядел собеседников, как приняли они его высказывание и то, что он нарушил своё постоянное молчание. Заметив, что это было принято доброжелательно, он продолжил:

– И он искренне признавал превосходство римской культуры! И всячески старался воспитать своих людей, остготов, в рамках римской цивилизации… Особенно литературы!..

– Господа, почему бы нам не пригласить в наш кружок патриция Пробина, – сказал Симмах. – Он и его сын Цетег весьма интересные люди и привнесут своё, из литературной жизни… А дьякон Эннодий – какой прекрасный панегирик написал благородной мадонне Варваре. Сейчас она в Равенне, при дворе, стала воспитанницей остготских принцесс!..

– Да, я видел её там несколько раз, – подтвердил Боэций.

Он обратился к Кассиодору:

– Флавий, известный Эвгиппий написал интересный труд о святом Северине и подарил его твоей родственнице, набожной Пробе, в благодарность за то, что она предоставила в его распоряжение свою библиотеку!..

В этот день они много беседовали, спорили, строили планы.

Но этим планам не суждено было сбыться.