Оказалось, что, пока я путешествовала в Париж, Гитл забрала из моего дома все до единой картины Малаха Шмерля и все его рисунки. Не осталось ни-че-го, кроме моего описания этих работ, заготовок к каталогу, который я собиралась выпустить.
— У меня нет даже фотографии Гитл, — пожаловалась я Шуке.
— Почему же? Я попросил снять на видеокассету хасидский оркестрик. И это было как раз перед тем, как Гитл пустилась в пляс. Пленка уже у меня. Только я не знаю… не знаю, можно ли тебе ее смотреть. Давай посоветуемся со знакомым психиатром.
Звали знакомого психиатра Гай, он обожал тушеную капусту с сардельками. А я была мастером этого деликатеса. Гай полностью одобрил поведение Шуки в больнице и долго гоготал, представляя себе, как утром его коллеги не нашли ни пациентки, ни ее документов.
— Так им и надо! — кричал он сквозь набитый капустой рот. — Мы не полицейское государство! Человек имеет право сойти с рельс, и нет никакой нужды сообщать всему свету, что с ним это случилось!
— Ну, если психи начнут разбегаться из больниц и шастать по улицам, из этого черт знает что может получиться, — возразила я.
— С ней все в порядке, — сказал Гай, взглянув на Шуку. — Она даже слишком нормальная. Включай свою кассету. Заодно и я посмотрю, что это там было за психоделическое явление. Может, вам кто-нибудь подсунул в свадебный торт колесико, порошочек или травку?
— Я этот торт не ела, — ответила я нетвердо и взглянула на Шуку. — Не ела?
— Никто его не ел, — подтвердил Шука. — Он до сих пор стоит у моих родителей на террасе. И наркоты на свадьбе не было. Приятели просили покурить травки. Я спросил у Кароля. Спросил у нескольких местных весельчаков. Не было.
Шука уселся в кресло и почти силой посадил меня рядом с собой. Кассета долго шипела и не хотела разматываться. Вдруг кадр дернулся, словно снимавший закрыл раззявленный от удивления рот и нажал наконец на нужную кнопку. На экране появилось радужное пятно, похожее на световое колесо из опыта по получению белого цвета из его цветовых составляющих. Пятно то нестерпимо сверкало, то распадалось на цветные лучи, то махало четырьмя разноцветными лопастями. Оно плясало на экране, передвигалось с места на место, кувыркалось и вообще вело себя странно.
— Освещение плохое, — сказал Гай.
— Нет, там было светло, — возразил Шука. — Я еще подумал: вот джазистам пришлось ставить два прожектора, а эти обходятся одним садовым фонарем, и эффект тот же.
А колесо все крутилось и крутилось, пока камера не повернула влево и не выхватила лица трех хасидов с выпученными глазами и раскрытыми ртами.
— Публика явно чем-то поражена, — констатировал Гай.
— Не вся публика, — возразил Шука. — Это меня и удивило: одни слушают, разинув рты, а другие этих клезмеров в упор не видят. Едят, пьют, болтают, даже поют что-то свое и вовсе не в лад.
— Интересный феномен, — задумался Гай. — Ты хочешь сказать, что одни видели эту галлюцинацию, а другие нет?
— Я описываю то, что видел, и ничего не хочу сказать.
Вдруг на экране появилась Гитл. Ее глаза были широко открыты, и в них сквозил страх. Но вот бледная пленка страха стала опадать, а под ней обнаружилась более темная пелена злости. Я никогда не видела Гитл озлобленной, а с экрана на меня глядело злое, даже хищное лицо с ввалившимися щеками, вытянувшимся носом, зло шевелящимися губами и красными пятнами на скулах. Она кричала!
— Звук! — крикнул Гай.
Звука не было. Обалдевший оператор забыл нажать на кнопку.
— Значит, мы не услышим и музыку, — огорченно отметил Шука.
— Звук был, — вдруг вспомнила я. — В начале пленки был шум от топтания этого оператора. И какие-то выкрики. Выключили нам музыку.
— Кто выключил? — удивился Гай.
— Кому надо, тот и выключил, — хмуро ответил Шука.
А Гитл тем временем продолжала свой странный танец. Вот она бьет себя костяшками пальцев в грудь, поднимает руки и глаза к небу и трясет руками. Этот жест я запомнила. А вот она нагнулась и подняла что-то с земли. Нет, руки пусты, значит, как будто подняла. А сейчас качает младенца. Поет ему песню. Кто этот младенец? Я? А вот она грозит кому-то. Я помню кому — скрипачу. Поворачивается, опершись на правую пятку. Еще раз. А сейчас то же, но с опором на левую. Что означает это движение?
— Отрицание. Несогласие. Уход. Она замкнулась в себе, — комментировал Гай. — Видишь, скрестила руки на груди, обняла себя за бедра, теперь за колени. Отстаивает свою целостность.
— Это такой международный язык психов?
— Общечеловеческий язык жестов. А вот это движение уже специфически еврейское: крутит пальцами, словно пытается сорвать запретный плод. Смотрите, как неожиданно она перешла к смирению. Полная сдача. Руки над головой, голова наклонена вниз.
Гитл сползала на землю, словно по стенке, хотя впереди нее был только воздух. Цеплялась за невидимую стенку пальцами, пыталась прильнуть к ней, опереться на нее. Но вот опять появилось радужное пятно. Оно двигалось, становилось то ярче, то бледнее, а порой утончалось до пленки и сквозь него можно было различить фигуры хасидов.
— Проклятый оператор! У него что-то с аппаратурой! — вскипела я.
— Он уже каялся, — сказал Шука, — чуть не плачет, говорит, что все было в порядке. И что в конце есть несколько кадров, это подтверждающих.
И впрямь, камера пробежалась по лицам: вот я с вытаращенными глазами и вжатыми в живот кулаками. Вот Чума, глаза широко открыты, лицо напряженное, маска, а не лицо. А вот довольное лицо Дэби. И вот к Чуме подбегает смеющаяся Малка. А это хасиды. Лица по большей части спокойные, но есть и совершенно смятые физиономии. А этот — воплощение ужаса. И этот. И тот тоже.
— Какой потрясающий феномен! — воскликнул Гай. — По-моему, там у вас действительно что-то произошло. Кто-то показывал фокусы. Кочатинские это умеют. Я наблюдал несколько пси-феноменов в их исполнении. Впечатляет.
У меня началось сердцебиение, но это у меня с детства. Побьется и перестанет. Однако Гай тут же вытащил из кармана коробочку с таблетками, а Шука побежал за водой. Конец их беседы я слышала словно издалека.
— Спрячь эту кассету и никогда ее больше не показывай. Скажи, что пропала, — сказал Гай.
— А что ты про это думаешь?
— Ничего не думаю! Я психиатр, а не фокусник. И меня такие штуки не интересуют. Какое мне дело?! Какой-то феномен, интересный, не спорю, но он плохо действует на ее психику. Спрячь, мой тебе совет.
— А как ее лечить?
— Пока лечить не надо. Я-то как раз о тебе беспокоюсь. Ты у нас чувствительный.
— Я в полном порядке.
— Ладно. Тогда вот тебе мой медицинский совет: когда твоя жена проснется, займитесь любовью. Снимите напряжение. Оба. И забудьте всю эту историю. Не говорите о ней, не вспоминайте, не пытайтесь понять. В таинственный сад вошло, как известно, четверо, а живым и здоровым оттуда вышел только один. Поверь мне, ни ты, ни твоя жена не кандидаты на такое чудесное спасение.
— А ты? — спросил Шука со смешком. — Ты знаешь выход из таинственного сада?
— Я стараюсь туда не входить. Я вообще хожу только в такие места, где есть запасной выход, — незлобиво ответил Гай.
Мальчик родился ровно через девять месяцев после свадьбы. Назвали его, разумеется, Меир, Меирка. Но он долго не выговаривал букву «р», а потому представлялся: Мейка. Так его зовут и сейчас.
Ему уже пятнадцать, нашему сыну, и он пустоцвет, пустобрех, пустозвон, лентяй, бездельник и зубоскал. Но он везунчик, поэтому все эти качества без усилия с его стороны превращаются в свою противоположность. Мне твердят со всех сторон, что наш Мейка — златоуст, остроумец, гений и фантазер. Я с ними соглашаюсь.
Учительницы от Мейки без ума и ставят «отлично» там, где и «посредственно» — завышенная оценка. Девочки таскают за ним его портфель, дружки глядят ему в рот, а нас с Шукой он без труда обводит вокруг пальца. И вот доказательство божественной легкости, дарованной моему сыну для забавы и обмана: он часто опаздывает, а порой и просто забывает прийти туда, где обещал всенепременно быть, но небо каждый раз подкидывает ему оправдание. Опоздал на урок — у учительницы заболел ребенок, урок отменили. Опоздал в театр — задержали представление, потому что осветитель заболел, актриса сломала каблук или кому-то почудилось, что в мусорный ящик подлюжили бомбу. Опоздал записаться на тест — компьютер испортился, приходите завтра.
