Ее кресло было покрыто нежной тканью в цветочек, подушки отливали пастельными оттенками весеннего букета, а сама Роз превратилась в клумбу, засеянную белой вербеной и розовым маком. Ее личико выглядывало из-под лохматой шляпки «а-ля пейзан» и напоминало косточку от абрикоса. Даже александритовые глаза изменились. Теперь они казались болотно-оливковыми и были недобрыми, как у лешихи.

— Знаешь, — сказала Роз, осенившись хитрой усмешечкой, — я работала для тебя. Надень, — она показала сухонькой ладошкой на нечто сенокосно-огородное, украшенное пучками соломы, в которой запутались лютики, смородина, паучки и бабочки.

Я надела это невесть что на голову и обалдела: оно действительно было создано для меня! Мое лицо должно выглядывать из такого вот хаоса, тогда в нем все становится на место: нос не мешает глазам, а скулы — рту и подбородку.

Мои родители были очень растеряны, когда они меня создавали. Они предавались греху, убегали от страха и пытались преодолеть смерть. Я думаю, их акт был скорее актом решимости, чем актом нежности или страсти. И все это передалось их произведению, то есть мне.

Я довольна своей внешностью. Многие считают меня даже красивой. Но на моем лице не просто написана отчаянная решимость, она высечена в линиях носа и скул, в прорисовке глаз, во всем моем облике. Бывало, пионервожатая в пионерлагере оглядит всех новеньких на линейке и тут же ткнет пальцем в меня: «Ты! Запомни! У нас дисциплина! Чтоб никаких фокусов!» А я что? Я и не собиралась.

Но копна соломы на голове со всеми этими цветочками и бабочками превратила меня в озорную девчонку, не более того. Озорная, но славная, веселая и смешная. О такой можно водиться, она своя. Спасибо, Роз! И каким таким нюхом ты все это поняла и прочувствовала? Талант, однако.

— Говорят, ты своровала картины Каца, — сказала Роз скрежещущим голосом.

— Своровала — у кого?

— У Каца.

— У Каца я не могла своровать. Он умер. Но эти картины Кацу и не принадлежали. Он их только хранил.

— Кому же они принадлежали?

— Моему деду. Паньолю.

— Паньолю? Ах, да! Паньолю. Он, значит, твой дед? Сволочь этот твой дед.

— Может быть. Но в прошлый раз ты сказала, что его не знаешь.

— Сказала. Не знаю и знать не хочу! Он тоже своровал эти картины!

— У кого?

— У всех. Он приехал сюда и создал артель. Собрал художников, и они рисовали вывески. Но не только вывески. А Паньоль сказал, что все картины принадлежат ему, потому что он — учитель, и он покупает холсты и краски. Но Кац не отдал ему свою папку.

— Какую папку?

— У Каца была папка. Она стоит целое состояние. И он ее спрятал.

— Допустим. Но картины, которые я забрала, написаны одной рукой. Ты хочешь сказать, что их написал Кац?

— Кац говорил, что в папке есть разгадка. Там есть разгадка всему. А что ты собираешься делать с этими картинами?

— Еще не знаю. А кто такой Шмерль?

— Шмерль? — Роз замерла, ее личико пошло багровыми пятнами. — Я не знаю никакого Шмерля.

— Но картины подписаны его именем. Малах Шмерль.

— A-а. Может быть, Кац так подписывался. У него не все было в порядке с головой.

— Роз, если это картины Каца, я сделаю все, чтобы об этом узнал весь мир. Чтобы Кац стал большим художником, пускай после смерти. Скажи, у тебя есть какие-нибудь картины Каца, подписанные его настоящим именем?

— Нет. Мы все смеялись над ним, потому что никто не верил, что он художник. Я много раз говорила: «Если ты художник, нарисуй меня». Он обещал, но ему вечно что-нибудь мешало. То слишком много света, то слишком мало, то нет настроения.

— Это неправда, Роз. Я видела твой портрет среди картин Каца. Эти картины я не взяла. Ищи свой портрет в чуланах мэрии. Кац — очень плохой художник. Но он — художник, и ты это знала. В его мастерской было много картин, которые рисовали разные люди, это правда. Все они никуда не годятся. Хороши только картины Шмерля. Паньоль утверждает, что он и есть Шмерль, а я в этом сомневаюсь. Но уверена, что картины Шмерля почему-то стали собственностью Паньоля. У меня есть письмо от него к Кацу, написанное задолго до того, как Кац поехал чинить швейную машинку. В этом письме Паньоль велит Кацу отдать мне картины Шмерля, которые он, Паньоль, оставил Кацу на хранение. Почему ты мне врешь и чего ты от меня хочешь?

— Никому не нравится, когда приходит посторонняя девчонка и обворовывает мертвецов.

— Я ничего не своровала. Меня послал к Кацу Паньоль. И я не виновата, что Кац погиб в тот самый день, когда я поехала к нему за своими картинами.

— Это знак. Он не хотел отдавать тебе картины.

— Возможно. Но если бы я не забрала картины Шмерля, мэрия выбросила бы их на помойку.

— Они сволочи! — оживилась Роз. — Они все забирают. Мои шляпки они тоже заберут. И выбросят на помойку.

— Роз, кто входил в артель Паньоля? Ты помнишь этих людей?

— Артель! Ты называешь это артелью?

— Это ты сказала, что Паньоль создал артель.

— Это я сказала?

Роз вздохнула и прикрыла глаза. Когда она их открыла, глаза снова засветились оттенками лилового и зеленого. В них уже не было болотной жижи, да и лешачье злобное упрямство куда-то исчезло.

— Я была неправа, — хмуро созналась Роз. — Не было никакой артели. Паньоль писал вывески и портреты местных дам. И он взял несколько парней себе в помощь. Они готовили холсты, а за это он учил их писать вывески. За вывески платили, а денег тогда ни у кого не было. Брались за любую работу. Кто были эти парни, я не знаю. Они приходили и уходили. Потом приехал Кац. Он хвастал, что учился живописи и набивался к Паньолю в компаньоны. Но Паньоль над ним смеялся. Называл его мазилой. А потом изменил точку зрения и назначил Каца своим агентом. Хези торговался с хозяевами, которые заказывали вывески, принимал заказы и выступал на собраниях. Паньоль говорил мне, что у Каца неплохая рука, он может работать, но он лентяй.

— Значит, ты все-таки была знакома с Паньолем.

— Он бросил меня, как какую-нибудь подзаборную девку! — каркнула Роз и стала на полметра выше. — Он обещал жениться и вдруг исчез. Исчез и не оставил ничего, даже записки! Он сволочь и подлец, я ничего не хочу о нем знать!

Она снова сократилась до своих прежних птичьих размеров. Но внутри у нее все еще клокотала давняя обида. Клекот перерабатывался в сердитое сопение, от которого тряслись лиловые кудельки под сиреневой вуалькой.

— У тебя есть картины Паньоля того периода? — спросила я осторожно.

— Нет! Я порезала эти его картины на мелкие кусочки.

— А что на них было нарисовано?

— Я!

— Он подписывался «Шмерль»?

— Нет. Он писал Пэ, тире, Бе. Латинскими буквами.

— Кто же такой этот Шмерль?

— Понятия не имею! Паньоль ругал всех художников, ему никто не нравился. И называл Палестину «сионистским болотом». Он обещал увезти меня в Париж.

— Разве ты не из Парижа приехала?

— Ха! Я приехала из деревни под Варшавой.

— И ты никогда не была в Париже?

— Никогда! — У старушки задрожали губы. Она собиралась расплакаться, но сумела взять себя в руки. В маленькие крепкие, чудо какие талантливые ручки. — Я была любовницей, понимаешь? Нет, ты ничего не понимаешь! В маленьком городке это — кошмар. Он меня обесчестил. Паньоль. Потом я уже не могла выйти замуж.

— Тебя не брали замуж потому, что ты когда-то была любовницей Паньоля?

— Нет. Не поэтому, а потому что потом я уже не могла идти замуж за кого угодно. Паньоль меня выдумал. Это он выдумал, что я приехала из Парижа. И он помог мне открыть ателье. И рисовал для меня модели. И придумывал такие замечательные показы, что на них приезжали дамы из Тель-Авива и из Хайфы. Рассказывали, что сама Зина Дизенгоф приезжала, хотя известно, что к тому времени она уже лежала под могильной плитой. Но кто еще из тогдашних светских дам был так известен всему ишуву^[8], как Зина Дизенгоф, которую сейчас обозначают непонятным именем «Цинна»?! А потом он исчез. Уехал в Тель-Авив по делам и никогда больше не возвращался.