Как мы любили друг друга в ту пору! Как сумасшедшие. И ведь оба без сил, носимся как угорелые, считаем копейки, отворачиваемся от любого удовольствия, которое может у нас часть этих копеек отнять, а сил только прибавляется! Женька мотался по прибрежным городкам, нанимал лодки, сбивал банды, нырял в одиночку, порой рисковал по-глупому. Но нужная сумма скапливалась медленно.
Бенджи не торопил с выплатами по долгу за «Андромеду», однако порой принимался рассказывать, от какой выгодной партии товара ему пришлось отказаться, потому что наличности не хватило. А я размышляла о процентах, которые росли. И тут меня осенило: нужно загонять выуженный Женькой из моря товар не здесь, где товара много и платят мало, а за границей, где такого товара как раз мало, а платят щедро. И для этого — подключить Чуму.
Между тем выяснилось, что в Париже состоится инициированная Чумой встреча ветеранов Сопротивления с бывшими советскими партизанами. И что Чума постаралась, чтобы Сима попала в эту делегацию. Короче, Чума велела мне немедленно вылететь в Париж. А у меня подписка о невыезде!
Я уже готова была снова идти на поклон к Каролю, но Женька меня остановил. За прошедшее время он так возненавидел нашего подполковника, что не мог даже спокойно находиться с ним рядом. Завидев Кароля еще издали, засовывал руки в карманы брюк, начинал свистеть и быстренько уходил куда-нибудь.
— Ты про Шуку слышала? — спросил меня Женька. — Это бывший командир нашего черного, тоже из этих, неуловимых, но человек нормальный. Мы с ним не раз ходили под воду. Хороший парень. Он все еще на службе. В той самой организации, которая тебя закрыла. Пойдем к нему.
Полковник Шука оказался крепким мужичком не очень высокого роста. Каролю — до мочки уха, Женьке тоже. Короче, чуть выше меня. Одет был в штатское и без фокусов — майка, джинсы, на голове кипа. Не то чтобы улыбчивый, но и не бука. Выслушав Женьку, он кивнул, расспросил меня о моем канадском приключении и таки да — улыбнулся. Светло и легко. Я поняла, что дело улажено. Оно и впрямь уладилось дня за два.
И вот — прилетаю я в Орли, а в аэропорту меня встречают Чума и Сима. Красиво? Красиво!
— Я остаюсь в Париже. У меня тут много родни, — выпалила Сима после первых пяти поцелуев. — Видела бы ты морду Афанасия Ивановича, когда ему сообщили, что я сбежала! — она залилась смехом и влепила мне еще пять мокрых поцелуев. — Он посинел и хрюкал!
— Кто этот Афанасий Иванович? Мой теперешний отчим?
— Да что ты! Муся уже третий год с Ефимом. Не могут надышаться друг другом. Они живут на Каляева. Ефим раньше в какой-то жуткой дыре кантовался, семей десять в одной квартире, а квартирка — меньше нашей. После моего демарша комнаты две у них, конечно, заберут, но им хватит и того, что останется. А Афанасий… ну как же ты не помнишь Афанасия! Гэбэшник, приставленный к нашему союзу бывших партизан, ну! Сколько мы о нем говорили!
Симины ветеранские дела обычно пролетали мимо моего уха. К тому же «говорили» — это сильно сказано. Когда Сима обсуждала дела своего союза, собеседники ей не требовались.
— А, Афанасий! Так бы сразу и сказала. Кто же может забыть Афанасия! И какая у него была морда?
— Да что с тобой?! Я же сказала: посинел и хрюкал!
Сима выглядела непривычно. Одетая по европейскому фасону и постриженная парижским парикмахером, она и впрямь стала похожа на дочь камергера, летучую мышь и черную моль. С осанкой и повадками воспитанницы Института благородных девиц и пороком на донышке глаз. Ай да Сима! Обалдеть! И где все это пряталось столько лет? А я собиралась сдать ее в Горний монастырь!
Тут я посчитала на пальцах и поняла, что наша Сима не так уж стара — всего пятьдесят с небольшим хвостиком. Молодица! Еще и замуж выйдет.
Меж тем на улице Сент-Оноре хозяйничал Паньоль: строгал морковь, шинковал капусту и крошил помидоры. Сразу видно — заскорузлый холостяк. И хоть бы сделал вид, что обрадовался внучке, которую никогда не видел. Так нет! Посмотрел внимательно, вздохнул и отвернулся. Я рассказала про Шмерля, про Каца, про картинки и про вывод, к которому пришла.
— Чего тебе от меня надо? — холодно спросил Паньоль. — Допустим, что Малах Шмерль жил, был и рисовал. Но он погиб в Испании. Все правильно. Делай с его картинками что хочешь. Не так уж хорошо я его и знал.
— Песя и Роза… — начала я.
Паньоль нахмурился. Так, нахохлившись, выслушал все, что я могла рассказать о его кибуцной и шляпной пассиях. Потом рассмеялся громко и, на мой взгляд, деланно.
— Этих баб я помню смутно. По-моему, они уже тогда были не в себе. А вот задницу Тю-тю я у тебя охотно перекуплю. Ее звали Эстерка. Она была очень хороша, — сказал Паньоль и заторопился уходить, хотя раньше собирался остаться на ужин.
Уходя, он протянул мне заверенную нотариусом дарственную на все картины Малаха Шмерля, хранившиеся у Йехезкеля Каца. Вот и все.
Зато я не могла не удивиться тем изменениям, какие Сима, поселившаяся у Сони, произвела с моей тетушкой, всего за пару дней превратив ее в старательную Золушку. Вот Соня по Симиному поручению свернула салфетки кулечками и запихнула каждую в декоративное кольцо, высунув при этом язык и раздувая щеки, как старательная малолетка. Потом стала собираться в магазин за хлебом. О консьержке и ее муже тетушка даже не вспомнила.
— Постой! — сверкнула глазами Сима. — Я еще не насладилась покупками в ваших лавках. Наконец-то можно купить хлеб в буланжери, а не в булочной! Лялька, вперед!
Сказала она это по-французски с неплохим выговором. Откуда такое? У мамы французский из гимназии, а у Симы? Тут я вспомнила, что фотографии в Симиных семейных фотоальбомах были тоже подписаны по-французски. Ай да наша Сима-Серафима! Вот, значит, почему при всей мощи своего характера она пожелала остаться скромным товароведом! Высокие должности, они правильной биографии требуют. Впрочем, прадед Захарий не мог быть из пролетариев, командуя кавалергардами. И про папу-военспеца я знала. Не сложила, значит, одно с другим, не вычла, не помножила и не поделила, кто ж мне виноват?! Сима послала Соне воздушный поцелуй, и строптивая Соня, наполнив глаза слезами, тут же их промокнула, приветственно помахала нам ручкой и тоже послала воздушный поцелуй.
— Потрясающе! — не удержалась я.
— Что именно? — прищурилась Сима.
— То, как ты укротила эту гарпию.
— Какую такую гарпию? Соню, что ли? Так дитя на травку просится, ее надо замуж отдать, она без мужика вянет и сохнет. Вот осмотрюсь тут маленько, разом это устрою. Ее возьмут с удовольствием, она — типичная мужская игрушка. Да еще хорошо отполированная умелой рукой покойного мужа.
— Какой у тебе лексикон выработался! Прямо профессиональная сваха. На ком ты тренировалась? Не на моей ли мамаше?
— И на ней тоже. Если бы не я, наша красавица Мусенька провела бы всю жизнь за прялкой, убиваясь по своему герою, твоему покойному папочке.
— Скажешь тоже!
— А ты так ничего и не поняла? Дура, значит.
— И что: все эти кавалеры, женихи и мужья — твоя работа?
— Моя. А что?
— Как же случилось, что ни одного подходящего ей за всю жизнь так и не попалось?
— Были и ничего. Находили к ней подход. Но все они старались немедленно избавиться от меня. А вот это уже ни к чему. Мы с Мусенькой в такое время друг к другу прилепились, не дай бог никому. И уж найдется там для нее подходящий мужик или нет, а терять друг друга нам с Мусей было нельзя. Невозможно это было. А еще — какой бы мужик ни попался, с твоим папашей его и рядом поставить нельзя было. Сплошное не то! Но ничего! Она от одного убежит, мы ей другого подставим. Нас на мякине не проведешь!
— И чего это ты для других так стараешься, а себе до сих пор отказывала?
— Я — другое дело! — Сима нахмурилась и собрала глаза в щелочки. — Мне мужик и вовсе не нужен. Я сама знаю, что мне хорошо, что плохо, сама себе это и устроить могу. Лучше расскажи толком, что у тебя стряслось с Мишей? У Чумы пальцы в кулак собираются, когда я спрашиваю.
