— Сначала необходимо подкрепиться! — шумела Хайка.

Малка повела ее на качели, там они о чем-то оживленно разговаривали. А поленница телеграфных столбов все росла. Когда все столбы перекочевали с пустыря в мой сад, Левка с Менькой стали собирать сухие ветки и обдирать кусты, потому что поленницу было решено закамуфлировать.

— Столбы, конечно, никому не были нужны, пока лежали там, на пустыре. А сейчас они могут оказаться соринкой в завистливом глазу, — объяснил мне Менька.

Закончив камуфляж, мужчины принялись долбить дырки в стенах, чтобы выпустить воду из комнат. Болото стало вытекать, и поднялась такая вонь, что есть уже никому не хотелось. Левка надел резиновые сапоги и бывалым канализатором смело ступил в скользкий ил, покрывавший полы моего дворца. В первую очередь он, разумеется, побрел к таинственным дверям. Одна вела в огромную кухню, набитую почерневшей медной посудой, другая — в ванную, в которой все прогнило, третья — в боковую комнату.

Значит, у меня дворец не из трех комнат, как было написано в документах мэрии, а из четырех. И это славно. А подвал в таком доме просто обязан быть. Он откроется, этот Сезам, и в нем ждут меня сказочные сокровища — бутылки скисшего вина и мешки проросшей и сгнившей пшеницы.

Забегая вперед, скажу, что подвала не оказалось. И Иче посчитал, что это хорошо, потому что подвалы порождают крыс.

После того как мы поели и Иче с Хайкой устроились на одеяле поспать, произошел серьезный разговор с близнецами.

— А я говорю, — кипятился Левка, — что, если у человека есть настоящий интерес, плевать ему на маму с папой, на все плевать! Он свое сделает и своего добьется. У Меньки нет настоящего интереса рисовать, вот и все! А поэтому пусть сидит в дерьме и не чирикает!

— Я бы пошел в ешиву, — сказал Менька с тоской. — Мне нравится.

— Ну уж нет! — ответил Левка спокойно. — Вот этого я не допущу! Это мракобесие у тебя от тоски. Найдешь хорошую бабу и успокоишься. Художником — это пожалуйста! Даже кибуцником — пожалуйста! А ешиботником — нет! Этого никогда не будет!

Малка молчала. Не ей говорить. Она уже и так натворила черт-те что. Менька тоже не слишком распалялся. Видно, считал, что спорить не о чем. Зато Левка явно завелся.

— Он устроил нам кошер! — чуть не кричал Левка. — Нам! Ему не хватает маминой кошерности, ему нужна своя! Тебе это понятно?

Я вообще не разбиралась в подобных тонкостях. Даже свинину ела без угрызений совести. И все вокруг делали то же самое. Правда, Мара свинину из рациона исключила. Сказала, что в теплых странах ее нельзя есть из-за какой-то свинячей болезни. Ну, нельзя и нельзя. Не больно надо. А вот чем отличается Хайкина кошерность от Менькиной кошерности, это было за семью замками. И почему Левка так убивается из-за желания брата-близнеца идти в ешиву, я тоже не понимала. Не схиму же они там принимают! Тут бы мне и спросить про этого рава Меирке, но я о нем начисто забыла. Столько всего навалилось за день!

— Я хочу изучать Тору, — тихо, но настойчиво объявил Менька. — Мне это интересно.

— Ну и изучай после работы! — взвился Левка. — Гимели тебе на это не положены!

— Какие «гимели»? — переспросила я.

— В армии дают отпуск по болезни или придури. Называется «гимель», — невнимательно объяснил мне Левка. — Я тебе скажу так: я бы послушался отца и пошел учиться. Сейчас самое интересное в мире — это компьютеры. Но я сижу в дерьме из-за этого кретина, потому что отец не удержит его дома. Он пропадет среди пейсатых, и нет у меня больше брата! А я к нему привык, к придурку этому.

— У каждого свой путь, — упрямо пробормотал Менька. — Я знаю, куда ведет мой сегодня. Но никто не знает, куда приведет Господь в конце концов моего брата. Может случиться, что он как раз станет раввином, а я окажусь художником.

— Вот этого не будет никогда! — вспыхнул Левка. — Художником ты, может, и станешь, а я раввином — нет! От одного вида этих вонючих бездельников меня тошнит! И мой брат среди них крутиться не будет. Они же в армию не идут, трусы паршивые! Знаешь, почему была Катастрофа? Потому что их Господу захотелось избавиться — разом! — от этих своих вшей. Они дохли за колючей проволокой с удовольствием. Понимаешь, с удовольствием! А я с удовольствием отремонтирую этот арабский дом, чтобы в нем поселилась хорошая еврейская девчонка! И с удовольствием прошибу голову каждому, кто поднимет руку на мое государство. И я не понимаю, зачем я должен кормить своей кровью всю эту кучу религиозных бездельников, всех этих вшей. Я же не Господь Бог! Да вот и тому надоело! Нет! Если Менька хочет идти на поселения, защищать Эрец-Исраэль и учить там Тору, пожалуйста! Я и сам с ним пойду. За ним присмотр нужен. А в ешиву — фиг! Не выйдет!

Менька спокойно грыз яблоко. По его лицу я видела, что ничего Левке не поможет. Менька уйдет в ешиву, где его будут звать Мендл, то есть именно так, как назвали при рождении. Плохо это или хорошо, я не знала. Поняла только, что упрямые близнецы в моей помощи не нуждаются. Нечем мне их одарить. Найдут каждый свой путь. Вот Малкой надо бы заняться. У Кароля есть дружки во всяких организациях. Пусть устроит Малке концерты. Вместе со своей тещей. Старая грымза все равно не удержит зал больше двадцати минут. А у Малки голос драгоценного тембра, ее необходимо спасти. Не от этого Казиса, а от распада, как мой дворец. Этим и займемся.

Вверив Цукерам судьбу моего дома, я стала торопить Кароля и Мару с поездкой в Ришон. Виктор ждал. Где-то ждали картинки Паньоля. Ждал мой дворец. На Ришон! Но как раз в тот момент, когда Кароль решал, надевать ли пиджак, а Мара — добавлять ли к заготовленным для Виктора подаркам бутылку импортного виски, в дверь вошел Женька, и лица на нем не было. Лицо словно стерли ластиком. Женька был бледен до невероятности, в его глазах стоял ужас, а ладони были обильно смочены в крови.

— Что это? — спросил Кароль строго, устремив взгляд на Женькины ладони.

— Луиз… — прохрипел Женька и повалился на пол, словно его хлестнули под колени.

А надо сказать, что пока я ездила в Париж и в Ришон, на Женькиной яхте «Андромеда» разворачивались потрясающие события. Правда, сначала они развивались в укромных уголках города, на скамейках в парке и в тель-авивских кафе. Но вскоре Луиз примелькалась на яхте, а потом на нее переселилась. Любовь пылала, Женька таял в мареве страсти, а лицо Луиз, раз приняв удивленно-радостное выражение, больше его не теряло. К нам они не заходили, но и я, и Кароль, и Мара встречали влюбленную парочку то тут, то там.

— Хорошо это не кончится, — хмурился Кароль.

— Саид — цивилизованный человек, да еще и христианин, — возражала ему Мара. — Русскому, конечно, придется жениться на этой арабке, а до того принять христианство. Но мне кажется, с этим проблем у него не будет. Буддистам это не запрещается.

У меня были сомнения относительно того, что Женька буддист. Мы все увлекались дзеном, йогой, хокку и творчеством поэта Басе, но к буддизму все это имело опосредованное отношение. Зато креститься Женьке было вовсе ни к чему, он был уже крещеный. То есть так: Женька искал смысл жизни еще в СССР и нашел его в церкви, но не православной, а протестантской. Из любви к Мандельштаму и Максу Веберу, надо думать. Крестился он в Риге. Но вскоре передумал и стал сионистом. Надел на шею магендавид, а крестик держал в портмоне. Снять магендавид, нацепить опять крестик — дело двух минут. И, насколько я знала из рассказов разных людей, Луиз не согласилась перебраться на «Андромеду», не побывав прежде в церкви.

Когда я все это рассказала Каролю, тот кивнул и сообщил мне по большому секрету даже от Мары, что венчались Женька и Луиз где-то под Тверией. Но Луиз все медлила с представлением мужа родителям. И дело было не в том, что родители этот брак не одобрят, а в том, что все шло не по правилам. Женька должен был сначала попросить руки Луиз, пройти через смотрины и прочие процедуры, и только потом тащить ее под венец. Но случилось то, что случилось. Они поехали в Галилею, где воздух пьян и миндаль всегда в цвету, во всяком случае, до первых летних хамсинов. Луиз всего боялась, ей казалось, что за ней следят. Арабка дрожала, как осиновый лист, а тут подвернулась церквушка.