— И мясо для шашлыков, — тут же добавил ее Каро.

Они были необычайно согласованными во всех движениях и проявлениях. Создавалось впечатление, что им не только хочется одного и того же, но что это совместное желание даже просыпается в обоих в одну и ту же единицу времени. Вот Мара только направилась к тяжелому вазону с деревцем, чтобы переставить его в другой угол террасы, а Кароль уже несет этот вазон в направлении ее взгляда и ставит его, очевидно, точно туда, куда сама Мара предполагала поставить, потому что она лишь согласно кивает головой. Или Кароль только собирается куда-то идти, по глазам видно, что он еще даже не решил, идти ли, а Мара уже спускается по лестнице из спальни и несет вниз его кожаный пиджак. Каролю остается согласно кивнуть, чмокнуть ее в щечку и отправиться туда, куда собрался. Но ее-то в комнате вообще не было, когда Кароль встал и отправился за пиджаком!

Вот и сейчас они двигались по пляжу в согласованном ритме, молча, но так, словно неведомый хореограф заранее расписал каждый их шаг. Кароль несет тюфяк, привезенный для меня, в тень под дерево, а Мара уже выходит с другой стороны этого дерева с одеялом и подушкой. Мара несет шашлычницу и оглядывается, куда бы ее поставить. Приносит на выбранное место, а там уже лежат стопкой кирпичи, которые необходимо под шашлычницу подоткнуть. Говорят, семейные люди приходят к такому безмолвному пониманию желаний и намерений друг друга после долгих лет совместной жизни, но эта пара только собиралась стартовать в семейном забеге, и мне казалось, что стартовать из позиции, уготовленной для финиша, опасно.

Мара то и дело подходила ко мне справиться, удобно ли лежать, не достает ли прохладный ветер, не нужно ли мне чего. Я потянула ее за рукав, приглашая сесть.

— Почему ты решила выйти за него замуж? — спросила я неожиданно для самой себя. И тут же поправилась, объяснилась: — Мужики, когда добьются своего, они это… становятся другими.

Мара опустила голову. Я видела только ее жесткие, как стружка, смоляные кудряшки, по которым уже бежала обильная седина.

— Ты думаешь, на свете есть много мужчин, которые прощают нам прыжки с моста? Или пересеченную на плоте Атлантику? Я его выправлю! — сказала она решительно, подняла голову и рассмеялась громким гортанным смехом. — Он у меня станет человеком! И мы будем жить вместе долго и счастливо. — Потом снова опустила голову и сказала тихо, почти шепотом: — Я ездила к его матери.

— Говорят, кошмар…

— Моя тоже не сахар, — задумчиво ответила Мара. — Но, может, оно и хорошо. Мужчина выбирает жену наподобие собственной мамаши или полную ее противоположность.

— И что оказалось?

— Не знаю, — вздохнула Мара. — Ее подобрали с суденышка, которое перевозило нелегальных иммигрантов. Ни отца, ни матери. Своего дома никогда не было, своей жизни тоже. В пятнадцать лет родила ребенка. От кого — не знает. Их много было. Не насиловали даже, а брали за кусок хлеба. Хлеб бросали на расстеленный рядом старый платок. Платок был в клетку. А внешне… внешне мы, пожалуй, похожи. Я пыталась узнать, откуда прибыло суденышко. Вроде как из наших краев.

Мы посидели с Марой молча, и тут на тюфяк рядом со мной плюхнулась большая картонная коробка.

— Забирай! — сказала Чума. — Тут твои вещи. Не все, еще я привезла два чемодана, но они у меня дома.

— Ты ездила… туда?

— Ездила. Твой муженек пытался трепыхаться. Пришлось пригрозить. А теперь покажи мне моего папашу.

Ее глаза победно сверкали. Я решила, что это и был Чумин сюрприз, о котором она не хотела говорить. Все в ней горело, фотография Белоконя была нужна ей позарез. Но оказалось, что дело не только в Чумином горении, вернее, не в нем одном. Она успела съездить в музей «Яд ва-Шем» и потребовать признать Белоконя спасителем евреев. Есть, оказывается, такая должность. Звание. И теперь она собирала свидетельства. Нашла еще трех человек, бежавших из гетто, которым дядя Саша помог.

— Это ему и Берте, — произнесла Чума торжественным голосом. — Как жаль, что он не дожил! И она тоже.

Так я узнала, что дяди Саши уже нет в живых. Интересно, как узнала об этом Чума?

Получив все фотографии Александра Белоконя, Чума удалилась. Мара поглядела ей вслед, передернула плечами, словно озябла, и произнесла:

— Сколько же тут сирот, Господи помилуй!

Вскочила и отправилась навстречу обеспокоенно глядевшему в нашу сторону Каролю, а на ходу бросила:

— Скажу Каро, пусть съездит за моими стариками. Что-то я по ним соскучилась.

Не поверите, но Кароль уже играл ключами от машины. Мара шепнула ему что-то на ухо, и он тут же собрался в путь. На сей раз не на шикарной американской птице-тройке, а на стареньком грузовичке. Мой тюфяк, корзины с едой, углем и шашлычницами в «понтиак» бы не поместились. Вот Кароль и взял эту колымагу, она в углу двора стояла.

Мара торопливо выгружала из кузова то, что еще в нем оставалось, а Кароль принимал у нее корзины и шашлычницы. Работали они так споро, что и десяти минут не прошло, как грузовичок запылил по песку и скрылся за прибрежной скалой.

И тут я увидала Луиз. Она, видно, пришла с Чумой, но остановилась шагов за десять до моего тюфяка. Там и осталась стоять. И, боже мой, разве не так должна была выглядеть Андромеда?

Ветер пытался сорвать с нее хламиду, длинную и легкую. Ткань прилипала к стройному телу, обтягивала его, морщилась на груди и трепетала по бокам. Луиз ее оттягивала, оправляла, беспокойно покусывала нижнюю губу, но не вертелась и лишних движений не производила. Просто беспокоилась о пристойности, как и полагается испуганной девственнице. Она явно была очень напряжена, незнакомые люди ее пугали, но в круглых черных глазах светилось любопытство. Длинные черные волосы спадали до пояса. Ветер и их не пропустил, подхватывал прядь за прядью, вертел в невидимых пальцах, швырял в разные стороны, как нервический куафер, поймавший вдохновение, но еще не решивший, под каким углом пустить в ход ножницы. Я поманила арабку пальцем. Она подошла легкой бесшумной походкой. Подошла, как и должны ходить — по воздуху! — прекрасные принцессы, предназначенные в жертву морским чудищам.

— Луиз, — представилась тихим голоском и протянула ладошку.

Я потянулась навстречу и ойкнула.

— Извини! — пробормотала Луиз, быстро и ловко забралась на мой тюфяк, поджала ноги и удобно устроилась на крошечном пространстве. — Ты — Ляля?

У нее были тонкие черты лица, пухлые губы и совсем еще детская шея, со складочками даже.

— Чума сказала, что тебя избил муж. Я думала, у вас этого не бывает. А у нас — сколько угодно! Мой отец не бьет мать. Но у всех знакомых такое случалось. А я думаю: если меня кто-нибудь ударит, я, наверное, умру.

— Не умрешь.

— Умру! Я лучше умру! А хочешь, я принесу тебе питу с чем-нибудь? Мы с Чумой принесли совсем горячие питы. С чем тебе, с салатом или с сыром? Мясо еще не начали жарить, только сейчас выкладывают на огонь.

Откуда эта тараторка знает, что выкладывают на огонь метров за триста от нашего тюфяка? Луиз двинула ноздрями разок-другой, они, очевидно, и служили ей источником информации.

— С сыром и с овощами.

Она поднялась так легко, словно ветер смахнул ее с тюфяка и снес к корзинам. И тут на горизонте, то есть на невысокой прибрежной дюне, появился Женька. И спикировал оттуда навстречу своей судьбе.

А вообще-то я сейчас занимаюсь сочинительством, потому что ничего такого андромедного в этой Луиз при первом ее появлении не было. Ветер был, платье на ней он обжимал, волосы трепал, как и на всех остальных, но — ничего особого. Милая такая тараторка. Услужливая до невозможности. С любопытством в глазах и затаенным страхом в походке. Говорила на иврите с легким акцентом. Женька обратил на нее внимание только к концу пикника, но Кароль что-то ему сказал тихо и твердо. Женька отпрянул. А потом его как магнитом потянуло к этой девчушке. Они ушли гулять вдоль берега. Долго гуляли. Вернулись, возбужденные ветром и разговором. И разошлись. Луиз ушла с Чумой, предварительно хорошенько поработав на сборе мусора. И коронкой вечера была вовсе не она, а Марина мамаша.