— Ладно, — сказал наконец Сирота. — Все на свете имеет свой конец и предел и, достигнув высшей точки, падает вниз, ибо долго пребывать в таком положении не может.

Гриша Медник кинулся за записной книжкой.

— Это Рабле, Ваша Серость, — остановил его Сирота. — И не тащись за мной. Я хочу идти один.

— А где мне тебя ждать? — растерялся Медник.

— На луне. Сбегай туда и выясни, верно ли, что ее ущерб происходит от того, что три четверти луны помещается в мозгах у женщин. Не записывай, — поморщился он раздраженно, — источник прежний.

Идя по улице твердой, но напряженной походкой, Сирота ощущал лицом несильные электрические разряды. Кожа на щеках стягивалась, чесалась, свербила то ли от тивериадского загара, то ли от надвигавшегося хамсина. Возможно, хамсин, думал Сирота и знал, что дело не в хамсине. И не в загаре тоже, высмеял он самого себя. В ожидании неминуемой пощечины, решительно сформулировал Сирота, сворачивая за угол и подходя к воротам собственного дома.

Он увидел их в саду на качелях. Маша запускала пальцы в миску с виноградом, стоявшую на ее коленях, отрывала ягоды и передавала Вите. Вита сидел, удобно развалясь на подоткнутых под спину подушках. Белоснежная рубашка сверкала в сумерках, начищенные штиблеты светились рядом на камушке, ступни в блестящих черных шелковых чулках удобно сцепились. Вите было хорошо.

Увидев Сироту, Вита вскочил, растерянно дернулся и потянулся за ботинками. Сирота махнул рукой, останавливая кадр. Он подошел к Маше, внимательно рассмотрел ее загоревшееся нехорошим румянцем лицо и, не говоря ни слова, поднялся на крыльцо и исчез за дверью.

Маша и Вита тоже поднялись в дом, беспокойно прислушивались к звуку бегущей воды в ванной и время от времени посылали друг другу ободряющие взгляды.

Сирота мылся бесконечно долго. Не выдержав паузы, Маша кинулась нести ему полотенце. Она постояла с минуту у двери в ванную, несколько раз постукала костяшками пальцев по двери, потом осторожно повернула ручку. Дверь была заперта на ключ. Постояв еще с минуту, Маша побрела назад в гостиную. Вид у нее был растерянный и несчастный.

Шум бегущей воды прекратился внезапно. Дверь ванной заскрипела, но Сирота в гостиной не появился. Он вышел из спальни минут через двадцать, тщательно и элегантно одетый, деловито-нетерпеливый.

— Мне нужно побывать перед отъездом в Тель-Авиве, — сказал он спокойно и буднично, — так что придется ехать с вещами. Я уже собрался, — махнул он рукой в сторону вскочившей Маши. — Выпьем на посошок, дорогой Вита, — предложил он добродушно. — К сожалению, наша встреча будет короткой. Если бы я заранее знал о вашем прибытии, выкроил бы побольше времени.

— Я приехал сообщить, что мы нашли деньги на фильм, — выкрикнул Вита фальцетом. — Почти все деньги. Нужно добавить совсем немного. И дворец…

— Когда-нибудь… — покровительственно улыбнулся Сирота. — Но сейчас меня ждут дела. Вызывают в Голливуд, — развел он руками. — Надо приступать к делу.

— Телеграммы не было… — насупившись, сказала Маша.

— Я разговаривал по телефону. Пойдем на кухню, — позвал Сирота, — мне надо передать тебе дела.

Сирота пошел вперед, Маша понуро двигалась за ним.

— Вот деньги, вот ключи, а вот квитанция из химчистки. Забери, пожалуйста, фрак и вышли на адрес дяди Левы. Все.

— Я… я… мы должны… — запинаясь, произнесла Маша.

— Никто ничего никому не должен, — спокойно и даже ласково сказал Сирота. — Все к лучшему. У этой истории не должно было быть продолжения. С ним тебе будет хорошо. А если нужна будет какая-нибудь помощь, ты знаешь, где меня найти.

— Мы должны поговорить, — надулась Маша.

— Терпеть не могу этих разговоров, — поморщился Сирота. — Да и что такого нам нужно обсуждать? Вовремя разбежаться — большая удача, детка.

Сирота позволил Вите дотащить чемодан до ворот и там с ним попрощался.

— Такси ждет на углу, — соврал Сирота.

Вита кивнул. Проверять это сообщение он не собирался. А Сирота надеялся, что на углу его ждет верный Гриша Медник, и не ошибся.

— Ко мне, что ли? — спросил Медник грустно.

— В Тель-Авив, — велел Сирота. — Поехали со мной, номера в гостиницах все равно двухместные. Погуляем перед прощанием.

— Возьми меня в Голливуд, — плаксивым голосом попросил Медник.

До этого он отказывался от многократных приглашений Сироты, видя в подобном приглашении неподобающую для него материальную выгоду.

— Возьму, — немедленно согласился Сирота. — Но сначала ты сделаешь одно дело. Лови такси, обсудим в Тель-Авиве, потом напьемся, и я все забуду.

— Тебе так худо, — вздохнул Медник. — Может, напьемся здесь? Проспишься у меня, а там видно будет. Вдруг еще можно все поправить?

— Когда мне так худо, — рассмеялся Сирота, — я никого не хочу видеть, и уж тем более тебя. А на сей раз я готов терпеть твою рожу в моем объективе безвыходно целые сутки. Эрго: мне не так худо. Мне даже хорошо, но немного грустно. Это надо запить. Лови такси. У меня еще есть несколько дел в Израиле. Я думал улететь недели через две и боялся Машиных слез. Теперь она будет лить их по иному поводу, и меня ее слезы уже не касаются. Нам необходимо много сделать до моего отлета. Вперед, Медник, с этой минуты ты состоишь у меня на службе и твой простой уже стоит мне три доллара!

Медник судорожно сглотнул и понесся к перекрестку. Зеленый огонек такси возник в его взбаламученном сознании и немедленно материализовался. Таксист затормозил на полном ходу, подняв волну пыли.

— Так-то, — улыбнулся Сирота.

А день спустя после бурного, но короткого запоя, из которого выйти удалось относительно легко, он летел над облаками в салоне первого класса, беспрепятственно вытянув ноги во всю их длину, раскидав вещи по пустующим справа и слева креслам. Мысли его не были горькими, они были скорее пряными. Сирота вспомнил атмосферу в их ленинградском доме, когда уходил Генрих Сирота. Отметим, что воспоминания Сироты никогда не были ни чисто словесными, ни собранием бледных образов, проступающих сквозь слова. Он погружался в память с размаху, как хороший пловец, и выплывал из нее нескоро, шумно отплевываясь, зачастую ныряя повторно, чтобы продлить удовольствие и зацепить еще кусок того, что казалось безнадежно выпавшим из пространства и пропавшим во времени.

Маленький Марк прислушивался к шороху гардин над раскрытой форточкой, к скрипу двери в ванную, которую Генрих забыл закрыть, к тяжелой тишине и принюхивался к густому табачному духу, порциями вываливавшемуся из кухни. Он был растерян, ощущал, что происходит что-то ужасное, но ничего не понимал. И вдруг смысл картины стал совершенно прост и понятен, правда, не маленькому Марку, а взрослому Сироте.

— Берлиоз, действительно, совершенно ни при чем, — пробормотал Марк Сирота себе под нос и почему-то рассмеялся.

Он лежал на ковре в гостиной, маленький, несчастный, полусонный. Дверь приотворилась, в полосе света стояла Роха, нарядная, хитро причесанная, веселая и хмельная. Она нагнулась, обдав его запахом духов и вина, покачиваясь, отнесла в спальню, положила на кровать и стыдливо поцеловала в затылок. Потом дверь в гостиную плотно прикрылась. Оттуда слышались голоса и звуки «Фантастической симфонии» Берлиоза.

— Значит, Берлиоз все-таки был, — шепнул Сирота и прикрыл глаза. — Меня еще никогда не бросали женщины! Это случилось со мной впервые! — изумленно сказал он себе и помотал головой. — Действительно непорядок!

Сирота опять погрузился в дрему и оказался на ковре в ленинградской квартире. Из приоткрытой двери в кухню снова повалил табачный дым.

У дыма был сильный, едкий запах. Сирота уже знал, что так пахнут сигареты «Кэмел». Мозговая извилина то жужжала, то тихонько потрескивала.

Старая пачка «Кэмела» лежала на захламленном столе Игаля в его киббуцной квартире. В ней не хватало одной сигареты. Игаль выкурил ее лет десять назад, решил больше не курить, а пачка осталась на огромном столе, заваленном монетами, книгами, черепками, письмами, топографическими картами, сухими листьями, влетевшими в окно то ли прошлой осенью, то ли тридцать лет назад.