Сирота любил Медника и страдал от его присутствия.

— Человек не должен ощущать себя ничтожным, — поучал он своего Прилипалу в прекрасные моменты пьяного благодушия. — Это дело надо оставить друзьям и недругам. Они уж постараются за тебя. Ты же ставь себя на постамент высотой с пятиэтажку за минуту до бритья, потому что как только твоя рожа появится перед тобой в зеркале, этажи начнут выскальзывать из-под ног. Если к вечеру под тобой останется хотя бы одна ступенька, считай, что прожил день недаром.

Медник записал поучение в книжку.

— Безнадежен, — всхлипнул Сирота, — ты, брат, безнадежен. Ты прирожденная салонная дворняжка, а это — худшая порода людей и собак. Знаешь, что беспородный и что держат тебя из милости, но не звереешь от этого, а только усерднее лижешь хозяину руку. Выкинут тебя за дверь, а ты ляжешь на коврик и будешь подыхать от верности. Ну, пустят тебя назад в квартиру, накормят из жалости, но разве это жизнь?

Медник и это речение занес в записную книжку.

— Я не боюсь смерти, — как-то признался Маше Сирота, — но боюсь, что Медник станет моим главным биографом. Когда решу умирать, должен буду убить Медника. У меня нет выхода.

Поначалу Маша смеялась над причитаниями Сироты. Гриша Медник показал себя по отношению к ней с лучшей стороны: он приехал в Израиль вслед за Сиротой, проявив при исполнении этой задачи чудеса храбрости и изобретательности, а приехав, тут же стал опекать Машу, потому что об этом его просил уехавший в Японию хозяин и друг. Медник не стал устраиваться на постоянную работу, чтобы иметь возможность срываться в Европу на то время, что Сирота гастролировал там или снимал кино. Подрабатывал он у мормонов, а кроме того, снимал сюжеты для зарубежных телекомпаний. Сирота познакомил его с нужными людьми по всему миру, кое-что подкидывал и Генрих. Но именно материальная зависимость от клана Сироты и удручала Медника.

— Я хочу служить своему кумиру бескорыстно, — ныл Гриша Медник, уплетая простую, но сытную Машину стряпню, — меня унижает мысль, что быть другом Сироты для меня выгодно.

Маша понимающе кивала головой. Многие считали, что Прилипала вертится вокруг Сироты из корысти, но Маша так не думала. Вроде бы ничто не предвещало Машиного взрыва. Медник был другом дома, своим в доску, Маша его любила и защищала. Отношения испортились после того, как Сирота произнес «мазл брохе». С этой минуты присутствие Прилипалы в доме стало для Маши невыносимым.

Поначалу Сирота наблюдал за этим кульбитом Машиных чувств с интересом и даже удовольствием. Точно так вела себя Роха с поклонниками таланта Генриха Сироты. «Подлиза Малевский снова написал панегирик твоему папаше! — восклицала она, откинув газету и закуривая внеочередную сигарету. — Как люди могут так низко пасть! Я тебе, ты мне, ах, Гена, ах, гениальный Сирота! Ах! Если эта дрянь, Малевский, позвонит, сообщай, что меня нет дома!» Марк удивлялся. Роха внимательно следила за успехами бывшего мужа, не пропускала его концерты и выносила о них вполне здравые суждения. А заметив неполадки или, напротив, достижения, писала о них пространные заметки, не вынося на лист имя адресата. Предполагалось, что Марк доставит послания по адресу, и он это с удовольствием делал. Генрих же очень внимательно их читал и серьезно к ним относился. И все же любая чрезмерно похвальная статья в адрес Генриха Сироты вызывала у Рохи шквал отрицательных эмоций, и объяснить это Марк не мог. Теперь все повторялось с ним и с Машей. Он не мог объяснить и Машино поведение, а со временем оно стало Сироту раздражать.

— Оставь Медника в покое, — как-то выговорил Маше Сирота. — Он — мой талисман.

— Скажи лучше, что он насос для раздувания твоего эго, — немедленно взорвалась Маша. — Ах, гениальный Марк Сирота! Ах, что он делает, ах, как он это делает, ах, никто, кроме него, этого сделать не может! Ты становишься невыносим, ты просто противен! Тебя должно быть много, ты должен занять собой все пространство вселенной, человечеству лучше посторониться, на него летит небесный метеорит! «Какое это должно быть счастье гладить Сироте рубашки и спать с ним в одной постели! Маша, я тебе завидую, ты уже вошла в вечность, тебя уже нельзя вычеркнуть из истории мира!» — спародировала она захлебывающуюся речь Гриши Медника.

И вот Медник стоял перед Сиротой. Обойти его нельзя было, не заметить тоже.

— Какой черт тебя принес?! — зло спросил Сирота.

— Расчет. Простой расчет. Игаль сказал, что ты выехал из Тверии в семь двадцать. Я рассчитал, что ты будешь в Иерусалиме где-то в половине одиннадцатого, но был уверен, что сойдешь не на автобусной станции, а чуть раньше. И куда же, думаю я, пойдет Сирота в полдень, если он выехал из Тверии в семь тридцать, не успев позавтракать? Я побежал к Звулуну, но ты у него еще не был. А когда я наведался во второй раз, ты уже был и ушел. Я решил не мотаться по базару, а ждать здесь. И вот ты передо мной! А перед этим ты откидывал полу плаща и двигался царской поступью. Мы ставим Цезаря или обдумываем Тита?

— Мы идем домой с намерением выспаться.

— А я думал, ты захочешь навестить ресторанчик Мишки Гаркави. Открытие было позавчера, и тебя не хватало. Они подают замечательный борщок с настоящими пирожками.

— Я сыт, и я иду домой! — грозно отчеканил Сирота.

— А я предлагаю сначала немного подкрепиться и что-нибудь выпить, — настаивал Гриша Медник.

Вид у него был жалкий, его явно тошнило, и у него переворачивались кишки. Сирота понял, что дело плохо, что-то произошло, и притом непоправимое.

— Хорошо, — вяло согласился Сирота, — пошли к Мишке. Там и расскажешь.

— Нечего мне рассказывать, — сказал Медник, торопливо перебирая старенькими ботиночками тридцать восьмого размера, пытаясь попасть в ритм шагов Сироты.

А Сирота пошел широко, раздвигая корпусом пространство, прорубая в нем колею. Ему было даже приятно, что маленький Медник несется рядом вприпрыжку, посапывая, постанывая и задыхаясь.

— Так что же произошло? — грозно вопросил Сирота, вглядываясь в сумрак еще закрытого для посетителей ресторана, оценивая и отвергая аляповатый декор, перенасыщенный палехом, хохломой, гжелью и павлопосадскими георгинами. Еще он пытался разглядеть, развешены ли под потолком клетки или птичий гомон поселился у него в мозгу. Одну клетку он обнаружил, но сидел в ней плюшевый попугай.

Медник заметил болезненную гримасу Сироты и истолковал ее по-своему.

— Ничего особенного, — сказал он деловито. — Просто ты не звонил Маше, а она злится, и нехорошо возвращаться домой нежданно, надо бы ее предупредить, ты посиди, а я сбегаю, пока они тут доварят борщок. Икра у них свежая, но канадская. Зато у них есть хороший домашний зельц и можно взять лобио, они хорошо его делают, тебе понравится.

— Не верти! — приказал Сирота. — Кто у Маши?

— Почему именно у Маши? Не у Маши, а у вас… в гостях. Твой друг из Венеции, раввин Вита. Смешной такой раввин, без кипы. Под небом Израиля, говорит, кипа не нужна, потому что мы все ходим под небесным сводом Иерусалима, кипат ха-шамаим, говорит, над нами, и этого вполне достаточно.

— Понял, — мрачно произнес Сирота.

Он долго разминал в руках мякиш домашнего ржаного хлеба, которым так гордился Мишка Гаркави, потом постановил: «К лучшему». Услыхав вердикт, Гриша Медник успокоился и больше не порывался бежать к Маше. Вместо этого он пошел на кухню наблюдать за приготовлением обеда. Сирота не выносил маргарин и не жаловал столовый уксус. Медник вытащил из сумки два лимона и, выложив их перед Мишкой Гаркави, скорчил извинительную гримасу и развел руками.

— Кисейный желудок Сироты не принимает ничего, кроме лимонов, — усмехнулся Гаркави. — Знаю. Убери свои лимоны, у меня их целый ящик. Не хуже тебя знаю, как угодить нашему обжоре.

Они сидели в ресторане долго. Говорили о большом и малом, но в основном разбирали строение успешных боевиков и детективов, аккуратно расчленяя их на составные части, располагая эти части то в одном, то в другом порядке и выстраивая схемы. Дело в том, что Сироте предстояло снимать именно детектив, да еще а-ля рюсс, с гэбэшниками, погонями и спасительной американской секретной службой. Медник не понимал, зачем Сирота согласился на такую дребедень, а Марк тяжело отмалчивался, явно что-то скрывая. Миша Гаркави подсел к столику в конце обеда и принял живое участие в беседе. Когда-то и он был неплохим документалистом. Сирота его уважал. А Гаркави надеялся, что, утвердившись в Голливуде, Марк его не забудет. Сирота считался верным другом, но попасть к нему в друзья было непросто.