Первую неделю после ухода полка, нам приходилось нести службу в таком порядке: в тюрьме дежурят два десятка, меняя друг друга через сутки, пол десятка на конвой, два патрулируют улицы, так же, сутки через сутки, а оставшиеся пол десятка усиливают патрульных в ночное время. Каждую ночь, а днем отдыхают. Было это тяжело. Казаки стали возмущаться.
Кроме того, город объявлялся не гарнизонным, а гражданским. А разница, на самом деле, есть и большая. Тем более, для прифронтовой территории. Но этого следовало ожидать.
Во-вторых, Кошкин обратился к горожанам с такой речью, мол, в городе полно больных и помещений старенькой больницы, она, к слову, располагалась как раз возле кладбища, уже и не хватает. А Ставрополь действительно просто кишел разного рода заразами. На тот момент вся маленькая больничка была забита страдающими от дизентерии.
Губернатор говорил, что уж и больные по ночам бегают по нужде на Михайловку. А его это оскверняет. Да и не хоронят там уже никого давно. Мест за забором нет. Он, надрывающимся голосом, всячески расхваливал последний приют, как он говорил: «наших храбрых защитников», но, уже чуть ли не плача, якобы, сильно сожалея, переходил к тому, что:
«Мы должны с вами со всеми посоветоваться, мы обязаны крепко поразмыслить всем городом над вопросом строительства еще одного корпуса нашей больницы. В другом месте, как только рядом со старым, его возвести нельзя. Врачей не хватает. Что же им постоянно бегать из старого корпуса в новый, который будет находиться «у черта на куличках»?
А выстроить сразу большую больницу, где-нибудь на окраине города, мы не сможем. Таких денег нет. Я выпросил у наместника царя-батюшки скромную сумму. Клянусь, я сделал все что мог, я нижайше кланялся Иафету Робертовичу, да что там, я валялся у него в ногах ради блага Ставрополя, но большей суммы мне не дали».
После этих слов он расплакался, преподнеся к лицу носовой платок, но, не вытирая почему-то слезы, а водя им по щекам и подбородку, а в нашем строю поднялся шум. Забыв про команду «смирно», казаки стали оборачиваться друг к другу. Я услышал фразы товарищей типа:
«Уж не кладбище ли хочет снести, сукин сын?», «Кикимора болотная», «Коварный банщик» и подобные этим.
А Кошкин продолжал свой монолог:
«Уж теперь я прям и не знаю, что делать. Пусть город сам решит, как поступить. Но знайте, без еще одного корпуса мы долго не протянем. Зараза однажды вырвется наружу и все мы заразимся. Себя мне не жаль ни сколечко, а вот за ваших детей душа болит.
А если мы все-таки примем совместное решение о переносе кладбища, перезахоронении доблестных казаков и офицеров, то я вам клянусь, что все будет произведено самым благочинным способом. Аккуратно, ничего не теряя. В том же порядке, с теми же памятниками на надгробиях наши покойные защитники лягут на вечный сон в другом месте».
Говоря последние слова, он смотрел на казаков, как будто только к нам и обращался. Хочется сказать, что на Михайловском кладбище были могилы исключительно казачьи. Более никого мы туда не пускали. А когда оно официально закрылось два года назад, мы своих погибших и умерших казаков стали хоронить на общем городском, за Ставрополем.
Оно по размерам уже превосходило Михайловку, хоть и младше было намного. Потому как приезжих с каждым годом становилось все больше. Сюда стремились тысячами, не смотря на прифронтовую зону. Какие-то бродяги, которые здесь становились «уважаемыми горожанами», неудачники, не нашедшие себя в северных городах.
Теперь они разгуливали по городу счастливые и пьяные в компании девиц с яркой косметикой на лице и в вызывающих нарядах. Сюда сотнями каждый год свозили уличных проституток со столицы. С глаз подальше от благочестивого царя.
Сюда ехали беженцы с юга (война громыхала не первое десятилетие), фокусники, проходимцы, фальшивомонетчики, бежавшие от властей. Все были здесь. И я не узнавал столь стремительно меняющегося городского облика.
Стоит ли говорить, что тюрьма, как и больница, тоже была переполнена. И тоже больными. Только нравственно. Большей частью здесь находились не обычные карманники или клеветники. Нет, это был контингент позабористее. А о его наглости я вообще молчу. Представьте, женщина, из-за ревности убившая другую тем, что избив ее, засунула в нее пустую стеклянную бутылку и продолжила неистово пинать, предварительно обув тяжелые сапоги, пока та внутри не разбилась.
Молодой мужичек, по прозвищу Укус, который вместе с пьяными дружками изнасиловал старушку, забавы ради. Они выпивали ночью возле дома Укуса, а под утро им захотелось «любви и ласки». В это время, на рассвете, пожилая соседка вышла поливать свой палисадник, пока еще не поднялось южное испепеляющее солнце.
Укус с приятелями на нее накинулись, сделали свое дело, убили и прикопали в ее же палисаднике. А на следующую ночь снова напились и, не найдя никого более подходящего, старушку раскопали. И когда не смогли совершить задуманное по причине окаменения бабушки, просто стали издеваться над трупом и громко смеяться. Казачий патруль прибыл на шум как раз в тот момент, когда компания уже практически полностью сняла с труппа несчастной кожу лопатами.
Подобных историй я бы мог рассказать не один десяток. Только стоит ли будоражить умы тех, кто с подобными людьми не сталкивался и даст Бог не столкнется?
Пока в городе стоял наш полк, арестанты вели себя хоть сколько-нибудь послушно. Редко грубили и не кидались драться. А вот после ухода основной массы казаков, они в один миг осмелели. Брань от них стала слышаться каждый день в наш адрес.
«Ушли ваши, – говорили сидельцы, – теперь город наш, а вам здесь не место».
Несколько раз они кинулись было драться на казаков, но получив плетками по спинам притихли. На время. А через какое-то время до Ставрополя дошли новости, что весь наш полк погиб в горах.
Стоит ли говорить о настроениях, в которые погрузились оставшиеся казаки? Это были смешанные чувства скорби, опустошенности и вины. Каждый теперь уже не просто сожалел, что не ушел с полком, нет, теперь каждый просто ненавидел себя за то, что остался. Хотя нас никто не спрашивал. От депрессии, которая обязательно бы одолела каждого из нас, тогда спасло усиленное несение службы. Потонуть в своем горе нам мешало наведение порядка на городских улицах, обеспечения надзора, распорядка времени на тюремных постах и требования от всех соблюдения закона.
Не могу не упомянуть не просто о фактах уже прямого неповиновения нам, что в тюрьме, что в самом городе, а о самых настоящих издевательствах. Арестанты теперь уже в лицо нам смеялись над погибшими нашими товарищами.
«Вас тоже здесь скоро перебьют, вы все опричники, – неслось почти с каждой камеры, – думаете, будите безнаказанно над людьми издеваться? У нас друзья в городе. Скоро станут вас убивать. За все ответите».
Должен обмолвиться на счет того, в чем нас обвиняли, все больше и больше, как в тюрьме, так и за ее пределами. У нас строго действовало, еще со времен гарнизона, правило вести себя со всеми, будь то наглый арестант или пьяный уличный грубиян, вежливо. Сила применялась в исключительных случаях. При угрозе нападения на казака, при неподчинении требованиям. Прошу понять, исключительно законным. Или при совершении в эту самую минуту преступления. Все!
А каждый раз, когда она применялась, составлялся рапорт на имя начальника гарнизона. Каждый раз человек, к кому она была применяема, осматривался фельдшером. Теперь же о применении мы докладывали командиру полусотни сотнику Орищенко. А Иван Никанорович, как его звали, каждый раз тщательно в происшествии разбирался. Практически всегда ругал казаков, грозился к ним самим применить арест.
Но многим мы в городе стали мешать. Многих не устраивали порядки, введенные казаками с начала основания Крепости. Уже успело вырасти целое поколение тех, кто родился в Ставрополе от пришлых людей, но почему-то на полном серьезе считал город своим.
Ситуацию усугублял тот факт, что жен тех казаков, кто был женат, здесь не было. Они все остались в Казачьем краю. А жениться было категорически запрещено начальством. Считалось, что если в Ставрополе будут жена и дети казака, он потеряет сноровку, начнет думать уже не о службе, станет лениться в военных делах, будет отлынивать от походов, стараться не рисковать.
