– А как вы думаете, не опасно дожидаться здесь, около того места, где лежат эти больные? – прошептал Фюзелли соседу.

– Да уж само собой, что опасно, – уныло ответил тот. Фюзелли вздрогнул и стал пробираться к дверям.

– Пропустите-ка, ребята, меня сейчас рвать будет, – сказал он, думая про себя: «Черта с два! Скажу им, что было закрыто. Они и не подумают проверять».

Открывая дверь, Фюзелли представлял себе, как он подползает к своей койке: шея его пухнет, ладони горят от лихорадки, а руки и ноги коченеют, покуда все не изглаживается во мраке смерти. Рев ветра на палубе и плещущая пена отогнали все другие мысли.

Фюзелли вместе с другими солдатами потащил переливающийся через край бак с отбросами по лестнице, ведшей из столовой наверх. От бака несло прогорклым жиром и кофейной гущей; жирная жижа стекала по их пальцам, когда они, напрягаясь, поднимали его вверх. Они, шатаясь, добрались до перил и опорожнили бак в темноту. Плеск падающей массы затерялся в шуме волн и пенящейся воды, бежавшей вдоль бортов парохода, Фюзелли нагнулся над перилами и стал смотреть вниз на слабое фосфоресцирование. Это был единственный источник света в черной бездне. Он никогда прежде не видал такой тьмы. Он крепко уцепился обеими руками за перила, чувствуя себя затерянным, подавленным темнотой, воем ветра и шумом пенящейся воды, бежавшей за кормой. Он мог сменить это только на зловоние нижней палубы.

– Я сам снесу вниз бак, не беспокойся, – сказал Фюзелли товарищу, ткнув ногой бак, который издал звенящий звук.

Он напрягал зрение, чтобы разглядеть что-нибудь. Темнота, казалось, давила на его глазные яблоки, ослепляя его. Вдруг он услыхал вблизи голоса.

– Мне никогда раньше не приходилось видеть море. Я не думал, что оно такое.

– Мы теперь в опасной зоне.

– Это значит, что мы можем потонуть каждую минуту?

– Правильно.

– Господи Иисусе, вот так тьма! Ужасно будет утонуть в такой темноте.

– Это живо делается.

– Скажи-ка, Фред, бывало ли тебе когда-нибудь так страшно, что…

– А тебе страшно?

– Тронь мою руку, Фред… Нет, вот она! Что за дьявольская темнота – собственной руки не найти!

– Холодная. Почему ты так дрожишь? Хорошо бы теперь рюмочку опрокинуть.

– Я никогда прежде не видал моря, я не знал…

Фюзелли отчетливо слышал в темноте, как стучат зубы солдата.

– Подтянись, дружище, нельзя же так трусить.

– О Господи!

Наступила длинная пауза. Фюзелли не слышал ничего, кроме плеска пенящейся воды, бежавшей вдоль бортов парохода, и рева ветра в ушах.

– Я никогда до сих пор не видал моря, Фред, а тут еще все эти болезни. Мне просто все нутро перевернуло. Вчера только троих за борт выбросили.

– Плюнь, брат, не думай об этом.

– Скажи, Фред, если я… если я… если ты спасешься, Фред, а я нет, ты напишешь моим близким?

– Конечно, напишу. Только я уверен, что тогда уж мы оба потонем вместе.

– Не говори так. И не забудь написать той девушке… помнишь, я еще тебе ее адрес давал.

– Ты сделаешь то же самое для меня.

– О нет, Фред, я никогда не увижу земли… э, да что… А я чувствую себя таким молодым, таким крепким. Я не хочу умирать… я не могу так умереть!

– Если бы только не было так чертовски темно!

За окном были пурпурные сумерки. Дождь лил беспрерывно, оставляя длинные блестящие полосы на потрескавшихся стеклах и выбивая сухую монотонную дробь по оцинкованной крыше над головой. Фюзелли сбросил свой мокрый дождевик и остановился перед окном, угрюмо глядя на дождь. Позади него топилась дымящая печь, в которую один из солдат подсовывал дрова, а дальше сидели, развалившись на сломанных складных стульях, солдаты, в позах, выражавших крайнюю скуку. За прилавком в глубине комнаты христианский юноша с неподвижной улыбкой наливал подходившим по очереди солдатам шоколад.

– Черт, изволь тут из-за всякой ерунды становиться в очередь! – проворчал Фюзелли.

– Да больше, пожалуй, и делать-то нечего в этой чертовой дыре, – сказал человек рядом с ним. Он указал большим пальцем на окно и заговорил снова: – Видишь ты этот дождь? Так вот я уже три недели в лагере, а он еще не переставал. Хорошенькое местечко, нечего сказать!

– Уж конечно, не то, что дома, – сказал Фюзелли. – Пойду получать шоколад.

– Дрянь отчаянная!

– Нужно попробовать разок. – Фюзелли стал в конце хвоста и стал ждать своей очереди.

Он думал о крутых улицах Сан-Франциско, о гавани, залитой желтыми огнями цвета янтаря, когда он возвращался в голубых сумерках домой с работы. Он вспомнил Мэб, протягивающую ему пятифунтовую коробку леденцов, как вдруг внимание его привлек разговор солдат в очереди позади него. Человек, стоявший ближе к Фюзелли, говорил с суетливыми нервными интонациями. Фюзелли чувствовал на своем затылке его дыхание.

– Черт возьми, – говорил человек, – ты тоже там был? Куда же тебе угодило?

– В ногу; теперь уже почитай что прошло.

– А у меня нет. Я никогда не поправлюсь. Доктор говорит, что я уже здоров, но я знаю, что это брехня. Лгун паршивый!

– Уж и времечко было!

– Пусть меня разразят на месте, если я еще раз проделаю это. Я спать не могу по ночам. Все мне мерещатся эти шлемы, которые на фрицах надеты. Тебе не приходило в голову, что в них что-то есть такое, в этих проклятых шлемах, в их форме?

– Разве они не обычного образца? – спросил Фюзелли полуоборачиваясь. – Я видел их в кинематографе. – Он засмеялся, как бы извиняясь.

– Послушай-ка новенького, Тоб! Он их видел в кинематографе! – сказал человек с нервной дрожью в голосе и засмеялся мелким, хриплым смешком. – Сколько времени ты здесь?

– Всего два дня.

– Ну а мы здесь как раз два месяца, так, что ли, Тоб? Христианский юноша обратил свою однообразную улыбку к Фюзелли и наполнил его жестяную кружку шоколадом.

– Сколько?

– Франк. Похожи на наши четвертаки, правда? – сказал христианский юноша. Его сытый голос был полон дружелюбной снисходительности.

– Чертовски дорого за кружку шоколада, – сказал Фюзелли.

– Вы на войне, молодой человек, не забывайте этого, – строго заметил христианский юноша. – Ваше счастье, что вы вообще можете получить здесь шоколад.

Холодная дрожь пробежала по спине Фюзелли, когда он вернулся к печке, чтобы выпить шоколад. Конечно, ему не следует брюзжать. Ведь он теперь на войне. Если бы сержант услышал, как он ворчит, это могло бы погубить его шансы на капральство. Он должен быть осторожен. Надо ходить на цыпочках, если хочешь получить повышение.

– А почему это нет больше шоколада, хотел бы я знать! – Нервный голос человека, стоявшего в очереди за Фюзелли, внезапно возвысился до крика.

Все оглянулись. Христианский юноша с взволнованным видом мотал головой из стороны в сторону, повторяя крикливым тоненьким голоском:

– Я сказал вам, что шоколада больше нет! Уходите!

– Какое вы имеете право гнать меня? Вы обязаны дать мне шоколад. Вы и на фронте-то никогда не были, мозгляк несчастный! – Человек кричал изо всех сил.

Он уцепился обеими руками за стойку и раскачивался из стороны в сторону. Его приятель старался увести его.

– Послушайте, бросьте эти штуки! Я подам на вас рапорт, – сказал христианский юноша. – Есть тут какой-нибудь офицер в бараке?

– Валяй, доноси! Мне не могут сделать ничего хуже того, что уже сделали! – Голос человека превратился в сплошной вопль ярости.

– Есть тут, в комнате, офицер?

Христианский юноша беспокойно искал по сторонам взглядом. Его маленькие глазки глядели жестоко и мстительно, а губы были сжаты в тонкую прямую линию.

– Успокойтесь, я уведу его, – сказал другой солдат тихим голосом. – Разве вы не видите, что он…

Непонятный ужас охватил Фюзелли. Он совсем не так представлял себе все это, когда смотрел, бывало, в кинематографе, в учебном лагере, как веселые солдаты в хаки входили маршем в города, преследовали убегавших в панике гуннов по засеянным картофелем полям и спасали бельгийских молочниц среди живописной природы.