– Не обязательно, – спокойно ответила мама. – Возможно, он просто в каком-то трансе.

Я посмотрела на женщину, которая столь беззаботно говорит мне все это. Кармен стояла у окна, скрестив руки, и рассматривала цветы в горшках (они всегда набирали цветы и распускались под ее ладонями). Наверное, приди я домой сейчас и застав эту картину, я бы еще долгое время была не в курсе семейной трагедии.

Всю свою сознательную жизнь я пыталась понять маму. Она была просто идеалом индийской красоты, да и вообще женственности, впрочем. Всегда ухоженная, с прической «волос к волоску», аккуратным маникюром и отличным вкусом во всем. Она умела найти подход к каждому и выйти сухой из любой ситуации. И я все думала, что это просто ведьминский трюк. Ведь невозможно быть такой уверенно сдержанной как она. Как? Как ей это удается? Все эмоции держать в холодных объятиях разума. Быть такой несгибаемой и прямой, когда внутри все гибнет под ударами стихий.

Отныне я знаю, как. Я поняла это только сейчас. Поняла, что ее уверенность была в ее семье: она контролировала нас с папой, знала, что мы живы и здоровы, а все остальное – пусть летит к чертям. Можно быть такой, какой хочешь, когда знаешь все наперед, когда ты уверен в каждом следующей шаге.

И вот ее мир рухнул. Я прочитала это в ее глазах. Ту боль и потерянность, я увидела, прежде чем обнять ее на диване.

Смотря на нее теперь, замечаю оболочку лжи той женщины, которую знают все под именем Кармен Чаудари. Но под этой личиной стойкости и холода, я нашла маму, ранимую и потерянную. Отчаянную в своем горе, но ставшую мне куда ближе благодаря этой несчастной потере. Есть подходящая фраза на этот случай: «не найдешь, не потерявши». И она весьма в тему сейчас, как никогда.

Я подхожу к ней и прислоняю голову к ее плечу. Она гладит меня по волосам. И так мы и стоим, пока мои бабочки не начинают трепетать по моему телу, наворачивая свои бешеные круги – я вновь трансформируюсь.

И вот я стою перед зеркалом в ванной. Красивая, но с заслезившимися глазами, что не убавляет их привлекательности. Райский цветок из Эдема. Вот только я не люблю этот образ. Он будто не мой. Я сама чужая в нем для самой себя. Мне куда ближе мой дневной образ, частично похожий на папу и маму.

Папа… я до сих пор не могу в это поверить.

На сегодняшний день он был единственным человеком, который жил в обоих моих мирах (помимо отстраненной мамы), и даже больше – во мне самой. Он понимал меня без слов, лишь раз взглянув через свои заумные очки – я с детства над ними смеялась – ведь они делали из молодого красивого мужчины какого-то угрюмого профессора, но это лишь до той поры, пока он не улыбнется. Ах эта его обворожительная улыбка! Они с мамой часто подшучивали, что она именно на нее и клюнула в день их знакомства.

Спускаюсь по лестнице, и со стен на глаза невольно попадают снимки в рамках – как история счастливой семьи Райз. Вот мы отдыхаем у бассейна, где папа учит меня плавать, вот их черно-белая свадебная фотография, где мама так живо смеется, обнимая теперь уже своего мужа во время медленного танца; мы в Италии, в Париже – наш евротур на мое десятилетие… Я опускаю глаза, и понимаю, что плачу.

Мама на кухне расставляет тарелки к ужину. Она сказала, что пойдет в лавку позже, хотя сегодня у нас и выходной. Ведь все равно не сможет заснуть. (Будто я смогу!)

Мы молча кушаем цыпленка карри, приготовленного на скорую руку, так как в ней нет той изюминки, которая чувствуется, если мама готовит со всей душой и любовью. И вот мы сидим, как чужие совершенно люди, каждая утонувшая в своем горе и вспоминающие одного и того же человека, но по-разному.

Во время чая я не выдерживаю и спрашиваю:

– Ты поставила в известность полицию?

Она оторвалась от скатерти, которую так подробно рассматривала, будто на ней были нарисованы самые романтичные моменты из их с папой жизни, и немного с недопониманием посмотрела на меня.

– Ах да, да, я известила полицию, – глотнув чая, – к нам должны прислать инспектора для выяснения обстоятельств.

И мы вновь замолчали и уже до момента «Пока!», прежде чем захлопнулась входная дверь, погружая меня в одиночество.

И я была права, насчет того, что не засну. Сначала меня мучили мысли о папе наяву, а потом едва я упала в сон, уже там. То его гоняли оборотни, то он стал вампиром: какие-то стеклянные глаза, неестественные зубы, и когда он пытался меня укусить, я проснулась в холодном поту и больше не засыпала.

Утро встретило меня с очередными болями превращения. После чего я долго не могла узнать себя в зеркале: глаза затекли так, что превратились в сплошную щель и были красными от слез. Засаленные волосы (в душ идти уже было поздно, поэтому собрала их в тугой хвост), заросшее волосами тело – ну что ты будешь делать! Сколько не брей себя, эффект срабатывает лишь на один день. Короче, я выглядела чудовищно, что было под стать моему внутреннему самочувствию.

Кофе, косметика и кондиционер в машине слегка предало свежести, но все равно едва я столкнулась с Кэйт, как она накинулась:

– Что случилось, Мунни? Ты выглядишь… убитой! – обняла она меня сходу.

Я обняла ее в ответ, и как только открыла рот, чтобы сказать, просто выдавила всхлип, и слезы потекли из глаз.

Она гладила меня по голове, успокаивала. Сейчас были забыты все разногласия, обиды, и мы вновь стали родными подружками.

– Папа… Кэйт, папа пропал, – все же выдавила я. – Он исчез, представляешь, – и вновь разревелась на ее плече.

Так мы и стояли, пока не услышали голос Лео.

– О, привет, лесби! – крикнул он нам, еще не дойдя, а потом увидев мои слезы, уже совсем другим голосом: – Что-то случилось?

Я постаралась улыбнуться ему, когда Кэйт вместо меня (да и вряд ли я смогла бы произнести это еще раз) ответила:

– Представляешь, отец Мун пропал.

– Ты уверена? – спросил Лео. О, это вполне объясняет, что мы друзья – раскидываем глупые вопросы мы парадоксально умело!

Я просто кивнула, и тут прозвенел звонок. И нам надо было расходиться по аудиториям. Кэйт еще раз обняла меня, а Лео похлопал по плечу и прошептал: «Держись». И вот они удаляются от меня: чирлидер в синей мини-юбке, с черным корсетом (что делал ее фигуру аппетитной до уровня идеальности) и шикарной гривой пшеничных волос и мой друг, как всегда в спортивном стиле, что ему, кстати, так шло, а я опять осталась одна.

Пары шли неимоверно долго, мистер Батлер несколько раз пытался включить меня в процесс обучения – что ему обычно давалось очень легко, но сегодня это был не его день, как и не мой в целом.

Во время ленча в столовой, как обычно, было полно народу. Кэйт еще не пришла. Мы стояли в очереди, когда Лео спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

– Вроде норм, – ответила я, что было частично правдой, так как, скорее всего, слез не осталось, а в душе была лишь пустота с размером во вселенную.

– Одиноко? – предположил он.

Я кивнула.

И тут он обнял меня, погрузив в свой мир: его подкаченное тело, запах, сила объятия, его руки на моем затылке, которые прижимают меня к плечу… И на какие-то доли секунд я забыла обо всем. Был только он! Мой Лео. И мечты о том, что это могло все принадлежать мне; я могла бы касаться его так каждый день, не задумываясь о неловкости, зная, что это взаимно, растворяться в нем, без страха потерять и со всей страстью влюбленности. Жаль, что таких жестов с его стороны я могу дождаться лишь в столь плачевных состояниях.

Бабочки порхали по животу, как во время брачных игр. И мне стало так легко, будто мир стал ярче, будто и не было необычных исчезновений и боли.

Звучит все это ужасно, наверное. Вот пропал мой отец, я в трауре, а тут растворяюсь в страсти к парню… Но что я могу с собой сделать. Скакать на эмоциях – участь всей молодежи. Не зря же есть выражения: юношеский максимализм, пубертат. Гормоны, черт их дери!