Сандде отправил людей в Камланн, там и места было больше, и с припасами все в порядке. В первый день отправились здоровые, потом — раненые. Я осталась в Инис Витрин с тяжело ранеными. Их пока нельзя перевозить. Сандде оставил на меня Инис Витрин, а сам отправился в Камланн.

Я ждала. С ополчением проблем не возникло. Они вовсе не стремились в крепость. После перемирия многие вернулись по домам. Сион ап Рис и сородичи ушли через пять дней. Они бы и раньше ушли, но ждали, пока вернется один из них. Его отправляли домой за телегой с волами. Один из них оказался ранен, он не мог ни идти, ни ехать верхом. Риса решили похоронить на землях клана. Я смущенно преподнесла им кое-какие подарки. Уж как они к ним отнеслись — как к плате за мое у них пребывание, или как к вире за кровь родича — не знаю. Но в любом случае в хозяйстве все пригодится. В то утро я вышла к воротам крепости проводить их.

Эйвлин уходила с ними. В моем доме оставалась одна служанка. Она почти не разговаривала, только плакала, когда думала, что никто не видит. Ее муж погиб. Переносила она свою потерю стоически.

— Жаль, что так вышло, — сказала я им на прощание.

Сион ап Рис пожал плечами, глядя на завернутое в саван тело старшего сына.

— Когда идешь на войну, знаешь, что можешь погибнуть, миледи. Мы все знали. Будем думать, что рисковали не напрасно. — Он взял волов за рога и развернул к воротам. — Рис верил в вашу Империю больше, чем кто-либо из нас, он большую часть жизни ей отдал. Может, и к лучшему, что он не видит, чем это все кончилось. А так… Все когда-нибудь умирают.

— Нет, не к лучшему! — неожиданно вскричала Эйвлин. — Да как вы можете говорить такие вещи! Что тут хорошего, когда человек оставляет троих детей, а они думают, что он самый лучший, лучше даже Императора, и вот он скоро вернется с подарками, а его все нет и нет. Что тут хорошего, когда такой мужчина, как мой муж… эх, да что говорить!

Сион на мгновение прикрыл лицо, затем поднял руку и провел по волосам точно таким же жестом, каким делал это Рис.

— У детей клан есть, дочь. И у них есть мать. А они есть у нее.

— Вы правы, отец, — смиренно сказала Эйвлин, все еще глядя на завернутое тело в телеге. Потом она посмотрела на меня, и наверное, какая-то мысль заставила ее броситься ко мне и обнять меня. Что-то в моем сердце надломилось, и я истово обняла ее в ответ, пытаясь сдержать слезы, рвущиеся из глаз. Куда-то пропала императрица, управляющая крепостью, остались только две женщины, потерявшие своих любимых мужчин. Эйвлин отстранилась.

— Извините, миледи. Мне надо детей посмотреть, — проговорила она. — Я бы осталась. Меня ведь не обманешь: это другие могут думать, что вам вообще ничего не надо, что вы ничего не чувствуете, и ни в чем не нуждаетесь, а я-то знаю. Да благословит вас Бог, миледи.

— И ты будь благословенна, сестра, и твои дети, — ответила я.

Эйвлин кивнула, закусила губу и забралась на телегу, устроившись рядом с тестем. Сион прикрикнул на волов, и телега медленно покатилась вниз, и скоро затерялась среди холмов Думнонии. Больше я их не видела.

И все-таки я ждала.

Недели через полторы Сандде прислал кое-какие припасы из Камланна. Я не удивилась. Мы так и договаривались. А вот посыльный меня удивил. Им оказался Талиесин, главный бард Артура, говорили, что он и боец отменный, когда надо. Мы не виделись с ним давно, я обрадовалась и пригласила в дом. Он вручил мне список привезенного, а я налила ему меду.

— Очень рада тебя видеть, — сказала я, подавая мед. — Прекрасно, что ты жив. И как тебе это удалось при Мордреде?

— Никак. — Он покачал головой. — Просто я был далеко. Далеко от Камланна.

Больше он ничего не стал объяснять, как, впрочем, и всегда. Загадочным человеком был Талиесин. О нем мало кто знал, а ему, наверное, нравилось нагонять таинственность. Гавейн был твердо убежден, что Талиесин пришел из Потустороннего мира и остается на Земле только по какой-то своей неизвестной надобности. Правда, о самом Гавейне тоже так думали.

— И где же это «далеко» находится? — в шутку спросила я, уверенная, что ответа не получу.

Талиесин улыбнулся, но принял мой несерьезный тон.

— Артур послал меня на север, к Уриену, королю Регеда, еще перед тем, как уехать в Галлию. Мне надо было как-то примирить Уриена с мыслью, что половина его воинов отправляется с Верховным Королем. Война между Регедом и Эбрауком началась как раз при мне, поэтому я остался на Севере, пока не услышал, что Артур вернулся. В Камланн я прибыл всего два дня назад.

— Так ты был на Севере? Недавно? И что там делается?

— Все, как обычно, — он пожал плечами. — Регед совершает набеги на Эбраук, а Эбраук совершает набеги на Регед, и при этом кричит, что больше не подчиняется Императору. Однако никаких крупных сражений не было, и вряд ли они будут в ближайшее время. Если Артура нет, значит, нет и императора, против чего же тогда протестовать Эбрауку? Скорее, они объявят перемирие. На время.

— Если Артура нет… — потрясенно повторила я. Впервые кто-то при мне произнес эти слова. — И что же ты теперь намерен делать?

Он смотрел на стол и пальцем выводил на полированной поверхности какие-то сложные узоры.

— Да то же, что и всегда делал, миледи. Песни сочинять. Петь. Я могу играть при дворе любого короля Британии, даже у Мэлгуна. Меня везде примут.

— Песни о падении Империи? — не удержавшись, спросила я.

Он поднял взгляд к потолку. Серые глаза, такие же, как у Артура или Мордреда, только светлее. В полутьме комнаты они показались мне посеребренными.

— Да. Песни о падении Империи, и песни об императоре. Больше не будет императоров на Западе. Никто не может сейчас претендовать на титул. Ни у кого нет для этого достаточно сил. Многие хотят песен об Императоре Артуре и его Братстве. — Он снова уставился на стол, тихонько напевая какую-то незнакомую мелодию. Внутри меня медленно поднималась волна гнева и горечи. — Слава никогда не померкнет, миледи, потому что у нее не будет наследников. И мои песни запомнятся. Даже в далеком будущем. Благодаря им выживет что-то такое, что будет хранить частицу вас, ваших дел, ваших мечтаний. Потомки будут знать, за что вы боролись.

— Ты думаешь, мы боролись за песни?

На этот раз он удивился. А меня охватил гнев, слепая дикая ярость заставила вскочить. Я неудачно взмахнула рукой и сшибла на пол кувшин с медом. Он разбился. Из соседней комнаты выскочила служанка, но я замахала на нее руками.

— Так ты думаешь, что песни кормят голодных, песни вершат правосудие, песни хранят мир между королевствами и восстанавливают руины Римской империи? А почему бы тебе не спеть саксам? О, им понравятся новые мелодии и слова на чужом языке! Песни! Тоже мне, нашел лекарство! Слава — не утешение. Она пропала. Неужто ты не понимаешь? Все пропало. Свет ушел, и Тьма накрывает Британию. Ничего не осталось от того, о чем мы когда-то мечтали и за что страдали.

А ты говоришь: песни! Да будь они величайшими из всех, когда-то сложенных, думаешь, они способны побудить людей поверить в идеал, заставить людей трудится для его достижения? И что у нас есть для песен? Император грешит со своей собственной сестрой, и порождает собственную гибель в лице коварного, злого сына. Императрица выбирает самый критический момент, чтобы сбежать с лучшим другом императора! Какая красивая история! Какая тема для песен! Мало того, что все потеряно, важнее то, что мы сами, по собственной глупости и слабости позволили разделить страну, разбить ее на части, как этот дурацкий кувшин! — Я ткнула пальцем себе под ноги. — Из него все вылилось, исчезло, как дым на ветру. От Империи ничего не осталось, и ничего не осталось от того, что мы строили, ничего, что могло бы оправдать нашу вину. Только мы сами, наши ошибки и стыд, да несколько лживых песен! Вот и все! — Наверное, я действительно сорвалась. Голос звучал резко и визгливо, когда я выпалила все это Талиесину. А он сидел молча, невозмутимо, и смотрел на меня.