Третий неправомерный вывод, делаемый на основании той роли, которую играет особенное в истории, состоит в сведении последней к повествованию, к рассказу. Огюстен Тьерри, как недавно напомнил нам Ролан Барт, был одним из приверженцев - по-видимому, из числа самых простодушных - этой веры в достоинства исторического повествования: «Говорят, что цель историка - рассказывать, а не доказывать; я не знаю, но уверен в том, что лучший вид доказательства, в наибольшей степени способный сразить и убедить всех, это тот, который в наименьшей степени вызывает недоверие и оставляет минимум сомнений; это наиболее полное повествование...» [Thierry. Р. 227]. Но что значит наиболее полное? Предположим, что повествование историческое или неисторическое - является некоей конструкцией, под прикрытием добропорядочной и объективной внешности возникающей из целого ряда неявно выраженных обстоятельств. Любая концепция, отождествляющая историю с повествованием, представляется мне сегодня неприемлемой. Разумеется, последовательность событий, образующая саму ткань материала истории, обязывает отвести повествованию роль, которая, как мне представляется, носит прежде всего педагогический характер. Показать «как», прежде чем вести поиск «почему», - это элементарная необходимость, в соответствии с которой повествование закладывается в основание логики исторической работы. Таким образом, повествование представляет собой лишь предварительную фазу, даже если оно и требует длительной предшествующей работы со стороны историка. Однако такое признание необходимости риторики истории не должно вести к отрицанию научного характера последней.
Хейден Уайт в своей пленительной книге (Hayden W. Metahistory: The historical Imaginatio in XIX-th C. Europe) недавно проанализировал творчество ведущих историков XIX в. с точки зрения чистой риторики, как повествовательные прозаические тексты. Для объяснения или скорее для достижения «эффекта объяснения» у историков имеется выбор между тремя стратегиями: объяснение при помощи формальных аргументов, интриги или апеллируя к идеологии. Внутри каждой из этих трех стратегий содержатся четыре возможных способа выражения для достижения объяснительного эффекта: для формальных аргументов - это формализм, органицизм, механицизм и контекстуализм; для интриги - роман, комедия, трагедия и сатира и для идеологического объяснения - анархизм, консерватизм, радикализм и либерализм. Результатом специфического сочетания различных способов выражения оказывается историографический «стиль» отдельных авторов. Этот стиль достигается главным образом благодаря поэтическому акту, для характеристики которого Хейден Уайт использует аристотелевские категории метафоры, метонимии, синекдохи и иронии. Он применил эту схему в анализе трудов четырех историков: Мишле, Ранке, Токвиля и Буркхардта, а также четырех философов истории: Гегеля, Маркса, Ницше и Кроче.
Результатом этого исследования является прежде всего констатация, что сочинения главных философов истории XIX в. отличаются от трудов их коллег из области «собственно истории» только пафосом, но не содержанием. В ответ на это положение я сразу же могу сказать, что Хейден таким образом всего лишь вскрыл относительное единство стиля эпохи и обнаружил то, что в еще более широком плане в связи с XVII в. отметил Тэн: «Различие между грабовой аллеей Версаля, философскими рассуждениями Мальбранша, правилами стихосложения Буало, законом Кольбера об ипотеке и сентенцией Боссюэ о царстве Божьем представляется бесконечным. Факты до такой степени лишены сходства, что на первый взгляд представляются изолированными и отделенными друг от друга. Однако факты все же сообщаются между собой посредством определения групп, в которые они входят» [цит. по: Ehrard, Palmade. P. 2].
За этим следуют характеристики восьми названных авторов: Мишле - это исторический реализм в жанре романа, Ранке - исторический реализм в жанре комедии, Токвиль - исторический реализм в жанре трагедии, Буркхардт - исторический реализм в жанре сатиры, Гегель - поэтика истории и путь за пределы иронии, Маркс - философская защита истории, основанная на метонимии; Ницше - поэтическая защита истории, основанная на метафоре, а Кроче - философская защита истории, основанная на иронии.
Что же касается семи главных выводов относительно исторического сознания XIX в., к которым приходит Хейден Уайт, то они могут быть сведены к трем: 1) не существует фундаментального различия между историей и философией истории, 2) выбор стратегии исторического объяснения - это скорее проблема морального или эстетического порядка, а не эпистемологического, 3) притязание истории на научность есть не что иное, как завуалированное предпочтение того или иного способа исторической концептуализации.
Наконец, самый общий вывод, выходящий даже за пределы понимания истории в XIX в., состоит в том, что труд историка представляет собой некую форму интеллектуальной деятельности, которая одновременно является поэтической, научной и философской.
Нет ничего легче, чем иронизировать - особенно, если иметь в виду данное мной схематичное резюме книги, которая изобилует примерами анализа характерных деталей, - по поводу этой концепции «метаистории», а также содержащихся в ней априори и упрощений.
Я вижу в ней по меньшей мере две интересных возможности для размышления. Первая состоит в том, что книга способствует освещению кризиса историзма в конце XIX в., о чем я буду говорить в дальнейшем. Во-вторых, эта книга позволяет сформулировать - на основе исторического примера - проблему отношений между различиями в понимании истории как науки, искусства и философии.
Мне кажется, что эти отношения определяются прежде всего исторически, что то, в чем Хейден усматривает проявление природы истории, представляет собой историческую ситуацию, характерную для научной дисциплины, и в целом можно сказать, что история, вплоть до конца XIX в. глубинным образом смешанная с искусством и философией, старается - и отчасти ей это удается - стать в большей степени специфической, технической, научной и в меньшей - литературной и философской.
Во всяком случае нужно отметить, что некоторые из числа самых выдающихся историков еще и сегодня наделяют историю чертами искусства. Например, Жорж Дюби пишет: «Я полагаю, что история -прежде всего искусство, и главным образом искусство литературное. История существует только в форме повествования. И для того, чтобы она была хороша, нужно, чтобы хорошим было повествование» [Duby, Lardreau. P. 50]. Однако в другом месте он заявляет: «История если уж ей суждено жить, не может быть свободной: весьма вероятно, что она может быть способом политического дискурса, но она не должна становиться пропагандой; весьма вероятно, что она может быть жанром литературы, но она не должна быть литературой» [Ibid Р. 15-16].
Итак, ясно, что историческое сочинение не является таким же произведением искусства, как и другие, и что исторический дискурс обладает своей спецификой.
Эта проблема была очень точно сформулирована Роланом Бартом: «Действительно ли посвященное прошедшим событиям повествование, со времен греков обычно подчиненное в нашей культуре санкциям исторической "науки", помещенное под властное поручительство «реального» и обосновываемое принципами "рационального" изложения, какими-то специфическими чертами, неоспоримой уместностью образного отличается от повествования, основанного на воображении, каким мы обнаруживаем его в эпопее, романе, драме?» [Barthes, 1967. Р. 65]. Примерно тогда же Эмиль Бенвенист настаивал на намерении историка: «Историческое высказывание о событиях не зависит от их "объективной" истинности. Учитывается только "исторический" замысел пишущего» [Benveniste. Probl mes de linguistique générale. I. P. 240]. Ответ Ролана Барта, представленный в терминах лингвистики, состоял в том, что «в «объективной» истории «реальное» всегда является лишь неформулируемым обозначаемым, укрывающимся за кажущимся всемогуществом референта. Эта ситуация определяет то, что можно было бы назвать эффектом реального... Исторический дискурс не следует за реальным, он всег лишь обозначает его, не прекращая повторять «это произошло», без того чтобы это утверждение когда-нибудь могло быть чем-то иным, нежели обозначаемой оборотной стороной любого исторического повествования» [Ibid. Р. 74]. Свой анализ Барт завершает рассмотрением наблюдаемого сегодня отступления истории-повествования, обращаясь при этом к исследованию, обладающему большой научностью: «Таким образом, становится понятно, что уход в тень (если не исчезновение) наррации в современной исторической науке, которая в большей степени стремится говорить о структурах, нежели о хронологиях, обозначает нечто гораздо большее, чем простую смену школ; это настоящее идеологическое преобразование: историческая наррация умирает, потому что знаком Истории отныне является не столько реальное, сколько невещественное» [Ibid. Р. 75].
