В области истории под влиянием новых пониманий исторического времени развивается новая форма историографии - «история истории», которая на самом деле чаще всего представляет собой изучение тех манипуляций, которые осуществляет коллективная память с историческим феноменом, что до этих пор было предметом изучения только традиционной истории.

Во французской историографии последнего времени тому можно найти четыре замечательных примера. Историческим феноменом, которым занимается коллективная память, в двух случаях является некая выдающаяся личность: так, Робер Фольц²³⁸ изучает «Воспоминания и легенды о Карле Великом» (1950) - и работа эта является новаторской, а Жан Тюлар анализирует «Миф о Наполеоне» [Tulard, 1971]. Более близкий к новым тенденциям, Жорж Дюби²³⁹в «Воскресенье в Бувине» (1973) по-новому раскрывает историю одной битвы, поскольку в этом событии он видит лишь верхнюю часть айсберга, а затем рассматривает «это сражение и память, которую оно по себе оставило, как антрополог» и прослеживает «на всем протяжении празднований этого события то, как складывалась судьба воспоминания о нем в контексте подвижной совокупности ментальных представлений». Наконец, Филипп Жутар, используя письменные документы прошлого и устные свидетельства, относящиеся к настоящему, проникает в самую сердцевину некоей исторической общности и находит данные о том, как она жила и каким видела свое прошлое, как она формировала свою коллективную память и как эта память сегодня позволяет ей, с одной стороны, противостоять событиям, значительно отличающимся от тех, которые в равной степени составляют основание ее памяти, а с другой - с помощью всего этого устанавливать свою идентичность. Так, реакция переживших тяготы долгих лет религиозных войн XVI и XVII в. протестантов из Севенна на революцию 1789 г., на республику, на дело Дрейфуса, а также на существующие сегодня идеологические взгляды, всегда зависела от их памяти о камизарах²⁴⁰, которая оставалась и устойчивой, и подвижной, как и всякая память вообще²⁴¹.

Заключение: надежды и расчеты на память

Эволюция, которую во второй половине XIX в. претерпели общества разных стран, придает б лыпую ясность значению тех надежд и расчетов, которые могут быть связаны с коллективной памятью. Обладая преимуществом перед историей (и как наукой, и как публичным культом) и рассматривая ее одновременно в ретроспективе - в качестве резервуара истории, богатого архивами и документа-ми/памятниками (и внутренне изменчивого) - и в перспективе - как гулкое (и живое) эхо исторической работы, коллективная память учитывается при установлении размеров тех ставок, которые делаются и развитыми обществами и обществами, находящимися в процессе развития, и господствующими классами и классами подчиненными в их борьбе за власть либо за жизнь, за выживание и за продвижение вперед.

Сегодня как никогда верны слова Андре Леруа-Гурана: «Начиная с homo sapiens формирование механизма социальной памяти оказывается главной проблемой человеческой эволюции». И еще: «Биологически традиция столь же необходима роду человеческому, что и генетическая обусловленность - сообществам насекомых: этническое выживание держится на навыке, на диалоге, устанавливающем вышеназванное равновесие между навыком и прогрессом, притом что навык символизирует необходимый для выживания группы капитал, а прогресс - вмешательство индивидуальных новшеств, имеющих своей целью улучшенный способ выживания» [Leroi-Gouhran, 19641965. Р. 24]. Память - это существенный элемент того, что ныне называют индивидуальной или коллективной идентичностью, поис которой является одной из фундаментальных форм деятельности, осуществляемой современными индивидами и обществами и отличающейся лихорадочностью и тревожностью. Однако коллективная память - это не только завоевание, но еще и инструмент и цель для достижения могущества. Именно в тех обществах, социальная память которых остается главным образом устной или которые пребывают в процессе формирования письменной коллективной памяти, как раз и можно наилучшим образом наблюдать борьбу за господство над воспоминанием и традицией, манипуляцию памятью.

Историография этрусков, вероятно, может служить наглядным примером коллективной памяти, настолько тесно связанной с господствующим общественным классом, что после того как эта нация ²⁴² исчезла, его идентификация с ней привела к полному стиранию памяти. «В литературном отношении мы знаем этрусков только благодаря посредничеству греков и римлян: никаких исторических описаний, позволяющих предположить, что они существовали, до нас не дошло. Возможно, их исторические или параисторические национальные традиции исчезли вместе с аристократией, которая была, как видно, хранительницей морального, юридического и религиозного достояния их нации. И когда последняя в качестве самостоятельной перестала существовать, этруски, как представляется, утратили сознание своего прошлого, иначе говоря - самих себя»²⁴³.

Поль Вен, изучая греческий и римский эвергетизм²⁴⁴, блестяще показал, как богатые люди в то время «жертвовали часть своего состояния, дабы оставить воспоминание о своей роли» [Veyne, 1973. Р. 272], и как в период Римской империи император монополизировал эвергетизм, а тем самым и коллективную память: «Только по его велению сооружали строения общественного характера (за исключением тех монументов, которые Сенат и римский народ возводились в его честь» [Ibid. Р. 688]). И Сенат иногда мстил разрушением этой имперской памяти.

Жорж Баландье приводит пример из истории племени бети из Камеруна, чтобы напомнить о манипуляции «генеалогиями», роль которых в коллективной памяти бесписьменных обществ известна: «В одном неопубликованном исследовании, посвященном племени бети из южного Камеруна, писатель Монго Бети описывает и приводит примеры тех уловок, которые позволяют честолюбивым и предприимчивым индивидам "адаптировать" генеалогии ради легитимации их весьма спорного превосходства»²⁴⁵.

В развитых обществах новые, как устные, так и аудио-визуальные, архивы не ускользают от бдительного ока правителей, даже если те и не имеют возможности контролировать эту память столь же тщательно, что и новые средства ее производства, в особенности радио и телевидение.

Действительно, профессионалам, на научном уровне занимающимся памятью, - антропологам, историкам, журналистам, социологам - надлежит превратить борьбу за демократизацию социальной памяти в один из приоритетных императивов в стремлении достижения научной объективности. Вдохновляясь примером Теренса Рэнджера [Ranger, 1977], который выступает против подчинения традиционной африканской антропологии «элитистским» источникам, и в особенности «родословным», которыми манипулируют господствующие кланы, Алессандро Триульци [Triulzi, 1977] призвал изучать память «обыкновенного» африканца. Он настаивает на обращении как в Африке, так и в Европе, «к семейным воспоминаниям, местной истории, истории кланов, семей, деревень, к личным воспоминаниям - ко всему тому обширному массиву неофициальных, неинституционализированных знаний, которые еще не выкристаллизовались в оформленные традиции и в каком-то смысле представляют собой коллективное сознание целых групп (семей, деревень) или индивидов (воспоминания и личный опыт), выступающее в качестве противовеса по отношению к знанию, с целью защиты собственных устоявшихся интересов приватизированному и монополизированному определенными группами».

Память, которую история использует и, в свою очередь, питает, стремится спасти прошлое лишь для того, чтобы оно служило настоящему и будущему. Сделаем же так, чтобы коллективная память способствовала не порабощению, а освобождению человека.

ИСТОРИЯ

Втом, что история не является наукой такой же, как и остальные, убеждены почти все, не считая тех, кто полагает, что она вообще не наука. Говорить об истории не легко, но при этом трудности, обусловленные языком, вводят нас в самую сердцевину двусмысленности истории.