Более примечательно, безусловно, «обожествление памяти и создание обширной мифологии воспоминания в архаической Греции», как верно говорит Ж.-П. Вернан, который следующим образом обобщает свое наблюдение: «В различные эпохи и в различных культурах существует некое согласие между применяемыми техниками припоминания, внутренней организацией этой функции, ее местом в системе "я" и образом, который люди придают памяти»163.
Греки архаической эпохи превратили Память в богиню Мнемо-зину. Это мать девяти муз, которых она произвела на свет благодаря девяти ночам, проведенным с Зевсом. Она посылает людям воспоминания о героях и об их значительных поступках, она определяет развитие лирической поэзии164. Следовательно, поэт - это обладатель памяти; аэд - в той же степени прорицатель прошлого, в какой собственно прорицатель таков по отношению к будущему. Он является вдохновенным свидетелем «древних времен», героического века и сверх того - эпохи начал.
Поэзия, отождествленная с памятью, превращает последнюю в зна ние и даже в мудрость, sophia. Поэт занимает место среди «учителей истины»165, и во времена возникновения греческой поэтики поэтическое слово представляет собой живую надпись, которая записывается в памяти, как на мраморе [Svenbro]. Говорят, что для Гомера «слагать стихи означало вспоминать». Открывая поэту тайны прошлого, Мнемозина ведет его к потусторонним тайнам. Память предстает тогда как дар посвященных и как анамнезис, воспоминание, как аскетиче ская техника и мистика. Поэтому Память играет первостепенную роль в орфических и пифагорейских учениях. Она является противоядием Забвения. В орфическом аду смерть должна была избегать источника забвения, не пить из Леты; наоборот, ей следовало утолять жажду из родника Памяти, который является источником бессмертия.
У пифагорейцев эти верования сочетаются с учением о перевоплощении душ, а путем совершенствования признается тот, который ведет к воскрешению в памяти всех предшествующих жизней. И превращало Пифагора в глазах приверженцев этих сект в некое существо, играющее роль посредника между Богом и человеком, то, что он сохранил воспоминания о своих последовательных реинкарнациях, в частности о своем существовании во времена Троянской войны в образе Эфорба, убитого Менелаем. Эмпедокл также вспоминал о самом себе: «Бродяга, изгнанный из мира богов... когда-то я был и мальчиком и девочкой, и кустарником и птицей, и немой рыбой в море...»
Поэтому в обучении пифагорейцев «упражнения для памяти» занимали большое место. Согласно Аристотелю166. Эпименид достигал таким образом настоящего экстаза, обусловленного воспоминанием.
Но, по глубокому замечанию Ж.-П. Вернана, «перемещение Мнемозины из космологического плана в план эсхатологический видоизменяет соотношение, существующее между мифами о памяти» [Vernant, 1965. Р. 61].
Помещение памяти вне времени радикальным образом отделяет ее от истории. Мистическое обожествление памяти препятствует любому «стремлению исследовать прошлое» и «выстроить архитектуру времени» [Vernant. 1965. Р. 73-74]. Таким образом, в зависимости от своей ориентации память может либо подвести к истории, либо увести от нее. Когда она ставит себя на службу эсхатологии, она также начинает питаться подлинной ненавистью к истории167.
Греческая философия в лице самых великих мыслителей почти никогда не устанавливала связи между памятью и историей. Если у Платона и Аристотеля память и относится к душе, то проявляется она на уровне не интеллектуальной ее части, но части чувственной. В знаменитом фрагменте из «Теэтета» (191, C-D) Платона Сократ говорит о куске воска, который пребывает в нашей душе, является «даром памяти, матери Муз», и позволяет нам обретать ощущения, как отпечатки перстня. Платоническая память утратила свой мифический характер, но она не пытается превратить прошлое в знание, она стремится уйти от временного опыта.
Для Аристотеля, который различает собственно память, мнему -простую способность сохранять прошлое и воспоминание, - и анам-незиСу сознательное обращение к этому прошлому, память, десакра лизованная, обмирщенная, оказывается «включенной во время, но это время все еще остается не поддающимся четкому пониманию» [Vernant. Р. 78]. Однако его переведенный на латынь трактат «De memoria et reminiscentia» представлялся выдающимся средневековым схоластикам Альберту Великому и Фоме Аквинскому произведением некоего искусства памяти, сопоставимым с приписываемой Цицерону «Rhétorique Herennius»168.
Секуляризация памяти вкупе с изобретением письменности позволяет Греции создать новые формы техники запоминания - мнемотехнику. Это изобретение приписывают поэту Симониду Кеосскому (ок. 556-468 до Р. X.). В «Паросской хронике», ок. 264 г. до Р. X. высе ченной на мраморной плите, даже уточняется, что в 477 г. «Симонид Кеосский, сын Леопрепа, изобретатель системы мнемонических приемов, получил в Афинах приз за хоровое пение». Симонид был еще близок к мифической и поэтической памяти, он сочинял песни, прославляющие героев-победителей, и погребальные песнопения - например, в память воинов, павших при Фермопилах. Цицерон в своем «De Oratore» (H, LXXXVI) в форме религиозной легенды рассказал об изобретении Симонидом мнемотехники. Во время пира, устроенного знатным фессалийцем Скопой, Симонид исполнял хвалебную поэму в честь Кастора и Поллукса. Скопа сказал поэту, что уплатит ему только половину заранее обусловленной цены, а вторую пусть тот потребует у самих Диоскуров. Немного позже за Симонидом пришли и сказали, что его спрашивают два юноши. Он вышел и не увидел никого. Однако в то время, когда поэт находился снаружи, крыша дома рухнула на Скопу и его гостей, чьи раздавленные трупы не поддавались опознанию. Симонид, припоминая, в каком порядке они сидели, опознал их, благодаря чему их и смогли выдать родным169.
Таким образом, по мнению древних, Симонид установил два прин ципа искусственной памяти: воспоминание об образах, необходимых для памяти, и опора на организацию, порядок, что является сущ
ственным для хорошей памяти. Но Симонид ускорил десакрализацию памяти и усилил ее технический и профессиональный характер, усовершенствовав алфавит и первым заставив платить за свои стихи [Vernant. 1965. Р. 78, прим. 98].
Симониду мы должны быть обязаны основополагающим для мнемотехники различием между местами памяти, к которым по ассоциации можно отнести те или иные объекты памяти (подобные рамки памяти вскоре должен был обеспечить зодиак, в то время как искусственная память формировалась как здание, разделенное на особые «комнаты памяти»), и образами - формами, характерными чертами, символами, которые делают возможным мнемоническое напоминание.
После Симонида обозначилось другое существенное различие в традиционной мнемотехнике - между «памятью, опирающейся на вещи», и «памятью, опирающейся на слова», - которое, например, встречается в тексте, созданном ок. 400 г. до Р. X., - «Dialexeis» [Yates. P. 41].
Любопытно, что ни один из древнегреческих трактатов по мнемотехнике до нас не дошел: ни трактат софиста Гиппия, который, как говорит Платон («Гиппий Младший». 368 b sqq.), вдалбливал своим ученикам энциклопедические знания, используя для этого приемы припоминания, носившие сугубо позитивный характер, ни сочинение Метродора Скептийского, который жил в I в. до Р. X. при дворе понтийского царя Митридата, сам был одарен превосходной памятью и положил начало искусственной памяти, основанной на зодиаке.
С греческой мнемотехникой мы знакомы главным образом по трем латинским текстам, которые на протяжении многих веков служили основой классической теории искусственной памяти (эти термином - memoria artificiosa - мы им и обязаны): это риторик «Ad Herennium», представляющая собой компиляцию, составленную между 86 и 82 г. до Р. X. анонимным преподавателем из Рима, и в средние века приписывавшаяся Цицерону, «De Oratore» самого Цицерона (55 г. до Р. X.) и относящийся к I в. н. э. «Institutio Oratoria Квинтилиана.
