– И вы хотите сказать, что эта девушка – я?

– Вы совершенно правы, Ватсон!

– Неужели я похожа на голландскую пигалицу? – я даже подперла кончиками пальцев свои щечки, демонстрируя спутнику симптомы «безобразной герцогини». – У вас плохо со зрением? Или вы просто издеваетесь надо мной?

– Послушайте, кто из нас безработная училка, а кто – пластический хирург с мировым именем? – он протянул мне визитку, на которой золотом по серебру значилась вся полагающаяся титулатура: и «Доктор медицинских наук», и «Профессор», и «Директор», и еще что-то иностранными буквами. – Я эти операции могу вслепую выполнять. Так что за мое зрение не беспокойтесь. А уж определить характерный абрис лица, чтобы сделать двойника известной личности, любой из моих студентов может на счет «два».

– На этой визитке нет еще одного звания – «сводня»! – бросить карточку ему в лицо я не решилась, но вполне агрессивно ткнула ею в узел галстука.

– Искусство устраивать счастье других людей – это талант. В реестр профессий не вписан.

– Какое счастье? Что вы мне предлагаете? Сделать операцию, чтобы пойти в содержанки какому-то нуворишу с вывихнутым мазком? Стать проституткой?

– Какая вы романтичная! Зачем бросаться такими словами? Начитались Дюма-сына и Ибсена? Мало ли более удобоваримых терминов? Скажем, эскорт-леди…

– Да, но сути это не меняет! Я что, по-вашему, не понимаю, чего захочет ваш «скромный, застенчивый человек» от своей Холли Голайтли и прочих принцесс?

– А что плохого в том, чего он захочет? Почему вы, женщины, так усердно демонстрируете неприятие секса? Будто он нужен только мужчинам, вас же лишь унижает и оскорбляет? А вдруг этот человек вам понравится, и вы сами пожелаете начать с ним отношения? Вы исключаете такую возможность? А он окажется эстетом, ценителем прекрасного, но вполне платоническим? И ваши заигрывания покажутся ему столь же отвратительными, каким представляется сейчас вам мое предложение? Может ведь такое случиться?

– Все равно! Я не шлюха! И не стану ей ни за какие операции!

– Жаль! Не в том плане, что вы «не шлюха», а в том, что отказываетесь от операции. Подумайте: сорок минут благодетельного сна под анестезией, и вы встаете с койки совершенно другим человеком – с другими перспективами, шансами, более чем вероятным знакомством с влиятельным и небедным человеком, встретиться с которым в обычных условиях невозможно… Возьмите хотя бы визитку! Если надумаете, то позвоните! – брошенная мною карточка лежала в луже талой воды аккурат между носками его ботинок и моих сапожек.

– Спасибо! Вы очень добры! Негодяй! – я отвернулась и, изображая небывалую компетентность в деле переставления каблуков по мокрому асфальту, поскакала прочь. Чувствовала, как он провожает взглядом. «А с тылу у меня фигурка не хуже, чем у этой Одри Хепберн! – шевельнулось в голове. – А ноги, может, даже и получше!» – но он так и не окликнул.

Ох уж это несоответствие «вида сзади» и «вида спереди»! Если бы я могла общаться с миром, повернувшись к нему спиной! Иногда это несоответствие доводило до смешного. Помнится, я тогда только еще начинала гулять с Тишкой. Мы шли поздним вечером с какого-то увеселения. Кажется, с катка возле новогодней елки. Сзади нас догнала компания малолетних гопников. Ловко оттеснили в сторонку Тишку. Он и в те времена не был особо прытким ухажёром. Главный гопник забежал вперед, хотел сказать что-то из своего донжуанского репертуара, но увидев мое личико, только поперхнулся соплями:

– Ой, мама! За что ж тебя так?

Так Тишка и остался моим единственным и бессменным кавалером. И теперь мне предстояло еще и объясняться с ним по поводу свалившейся на мою голову безработицы, отсутствия перспектив и нежелания жить с его родителями.

Точнее говоря, жить со мной не желали его родители. Тишкина маманя – увешанная поддельными цацками гусыня – полагала, что ее сынуля достоин лучшей участи, а меня стоит потерпеть лишь в качестве снаряда для тренировки интимных навыков «ребенка».

Но в том, что касается «лучшей участи», Тишкин темперамент, и без того вялый, от общения со мной не расцветал. А посему появлением на матримониальных горизонтах чего-нибудь более термоядерного в плане обольстительности, чем моя скромная персона, и не пахло. В связи с чем у перспективной свекрови все с большей силой вызревала идея о том, что заняться подысканием «лучшей участи» ей следует заняться самой. И исподволь готовила к этой участи Тишку.

Наивный же парниша искренне верил, что под каждым кустом сидит по Шарон Стоун без трусов в супер-пупер мини-юбке, и только и ждет, когда маман подгонит это чудо сексапильности к нему в постель. И на меня все чаще поглядывал как на гусеницу, случайно свалившуюся с ветвей древа жизни на рукав его лапсердака. Так что мне стоило больших трудов уговорить его снять квартирку-однушку и зажить вдвоем.

И он пришел с работы усталый, измотанный, с портфелем-чемоданом документов, которые он приносит каждый вечер, чтобы «посидеть с ними ночью – срочная работа», но которые из своего чемодана ни разу на моей памяти не вынимал. Механически ест сваренные мною макароны; слипшиеся от пота пряди волос падают на размеренно движущиеся в такт жевательному процессу серые щеки со следами угревой сыпи.

– Тишь, меня сегодня окончательно с работы выпроводили, – он поднимает обведенные темными кругами глаза, и в них стоит глубокий омут вселенской обреченности.

– Правда? И что теперь?

– Ничего! Надо работу искать. Твои родители могут помочь? – сразу после универа Тишкины родаки сумели затолкнуть дитятю в «Методический центр развития образовательных программ» – малоприметный термитник на задворках горадминистрации. Жуткое место – двухэтажное строение, разбитое на двенадцатиметровые клетушки-кабинеты, в которых в советские времена (тогда это учреждение называлось как-то по другому, но функции выполняло те же) ставили по два стола. Но работа здесь – подальше от школоты и необходимости зарабатывать варикоз у классной доски – считалась престижной, и в двухтысячные в кабинеты стали втаскивать по третьему столу, в десятые – по четвертому и пятому. Бедному Тишке, чтобы протолкнуться к своему тронному месту, приходилось проявлять таланты эквилибриста. В этих клетушках каждый сантиметр, на который сдвинут соседский стол, становился и поводом, и причиной для скупой мужской истерики с вполне обоснованными подозрениями по поводу того, что его не уважают, его выживают, и другие лезут по его голове на должности завотделов и ведущих специалистов.

Но увольняться из термитника Тишка не хотел ни в какую. Хотя и платили ему гроши, и перспектив с его дохляцким темпераментом и отсутствием практической сметки по подсиживанию ближнего своего у него не было никаких.

– Нет, ты что! Знаешь ведь, как сейчас строго! – это по поводу помощи от его родителей. – Если какой непотизм засекут, то сразу! —Тишка ускоряет поедание макарон, демонстрируя, что хотя бы в этом он – «мужик что надо». Добирает куском хлеба остатки соуса, говорит: «Уф-ф-ф!» – и откидывается на спинку кресла.

– Слушай, кис, а я ведь один эту квартиру не потяну. У нас тоже сейчас утряски с усушками. И в плане зарплат, и в плане премий. Что думаешь? Может, на время, пока вопрос решается, по родителям разбежимся? – «по родителям разбежимся»! Прямой текст: «Я – к своим, ты дуй к своим!»

И проблема не в том, что Тишка меня разлюбил – при его придавленным мамашей либидо говорить о любви даже в наш букетно-пирожный период было бы опрометчиво. Просто нашли друг друга два несчастья: девушка с комплектом прелестей героини фейхтвангеровского романа и мальчик, которому «надыбить» другую телку просто не хватает тестостерона.

А теперь несостоявшейся семье юных гуманитариев предстоит окончательно распасться. Потому что даже если «вопрос решится», еще раз Тишку из-под маминого крыла не вытащить. Да и не хочется. Его элементарно и откровенно жалко – так ему хотелось все эти месяцы, проведенные в нашей однушке, домой, к маме. Чтобы она будила его по утрам нежным причмокиванием: