- Любовь..., - промолвила она, - я почти забыла , что это значит. Может ты объяснишь мне ?
Я хотел ей ответить, но то слово, которое слетело у меня с губ, показалось мне настолько великим, что после него я был не в праве говорить что-либо еще. Меня не поймет солнце, меня не поймут птицы, меня не поймут все бесконечные реки.
- Наверное, это что-то очень большое - любовь, - продолжала она, видя мое молчание. - Что-то, что даже не определить в словах. Но ты знаешь... наверное, для меня сейчас это слишком много. Мне достаточно будет чего-нибудь...более простого, более...маленького. Какого-нибудь крошечного тепла. Капельку тепла. Но только очень светлой капельки. Понимаешь?
Я бросился к ней:
- Мы же ещё вчера с тобой общались, и ты говорила совсем иначе. Мы с уверенностью смотрели в будущее, говорили, что сможем преодолеть все трудности, которые встретились нам на пути. Но эта ночь, эта безжалостная ночь, издевавшаяся над нами с тобой... Почему все время что-нибудь вмешивается в наши отношения! Почему мы были рядом, но опять не могли быть вместе! Почему ты так отдалилась от меня всего за одну ночь?
- Я много пережила за нее. Ты знаешь, утром мне показалось, что я больше ничего не хочу от жизни. Мы...мы с тобою больше не можем видеться.
- Расстаться !..Неужели ты думаешь, что тебе станет легче от этого ? Ведь это глупо. Так глупо ! Наслаждаться собственным горем, безысходностью. Нельзя быть счастливой своим несчастьем - это опасная роскошь, игра на грани безумия, губящая, ложная гордость самоотречения, подтачивающая все живое в человеке. Сейчас я снова понял, что у меня одна только цель в жизни - ты. Все остальное - это прах. Прах !
Я попытался поцеловать её, но на этот раз она решительно воспротивилась моим объятьям:
- Нет, я не хочу. Я... не могу.
- Почему ? Почему ? Ты сомневаешься во мне ? Не веришь в искренность моих чувств ?
Она покачала головой :
- Я не верю в себя.
- Ты хочешь похоронить себя в одиночестве, замкнуться в себе самой ? Ты же сгубишь себя! Это... глупо. Это смешно ! Не отвергай меня, я тебя умоляю. Прости, прости твои длинные одинокие ночи. Я... я искуплю, я все тебе отдам, всего себя, все, что у меня есть. Все сделаю для того, чтобы ты была счастливая. Ты меня больше не любишь ?
- Нет..
- Что... Ты же обманываешь, саму себя обманываешь. Ну что мне для тебя сделать ? Что ? Как доказать, что я люблю тебя, что я жить без тебя не могу ? Я посвятил тебе всю свою жизнь, с того самого момента, как впервые увидел тебя, когда мы были ещё детьми. Я готов и весь остаток своих лет до последнего мгновенья отдать тебе.
- Мне надо идти.
- Подожди, ты хочешь сказать, что между нами - все.
- Да.
- Ты хочешь всю жизнь быть одинокой ?
- Пусти.
- Ты хочешь упиваться своим горем до самых последних дней ?
- Не спрашивай меня больше ни о чем. Пожалуйста. Я тебя прошу: не говори больше ничего. Не говори. Не говори. Пожалуйста. Если ты меня любишь.
- Это безрассудно. Горем нельзя наслаждаться вечно. Ты же...захлебнешься им. Не оставляй себя в одиночестве ради себя, ради бабушки...
- Я больше не могу выносить твоих слов. Я сейчас сойду с ума.
Некоторое время мы стояли, ничего не говоря друг другу. Наконец я вымолвил:
- Что ж, если я тебе опротивел, ты в праве отвергнуть меня. Ты имеешь право быть одинокой. Ты заслужила это годами наших бессмысленных отношений. Все же я думаю, что ты по прежнему любишь меня, но ты решила воспользоваться правом каждого человека на несчастье. На то, чтобы холить свою беду и каждый день выносить упреки и обвинения судьбе. Может быть прожить одинокой ты и сможешь, но не сможешь в одиночестве умереть. Я думаю, ты все же вспомнишь обо мне, иначе...иначе ты поймешь, что жила напрасно.
Я хотел в последний раз коснуться её щеки, но она вновь увернулась. Глаза её были полны слез.
- Мне очень горько, - сказал я, - что все получилось именно так. Я надеюсь, что ты передумаешь. Может...ты дашь мне номер своего телефона, я позвоню тебе вечером с вокзала. Тогда уже я точно пойму, окончательно ты решила или нет.
Она долго не отвечала - наверное потому, что не могла. Потом на клочке бумаги записала свой номер, сунула мне его в руку и убежала, даже не попрощавшись со мной. Этот жалкий обрывок бумаги я потом очень долго пытался спрятать куда-нибудь, чтобы он не дай Бог не затерялся по дороге. Я прятал его то в карман рубашки, то в самый укромный уголок бумажника. Постой, - говорил я себе , - бумажник могут стащить. Может, в чемоданы ? Они могут пропасть, затеряться. Честное слово, дорогие мои, в тот момент я словно потерял контроль над собой и был беспомощен, как ребенок...
...Дорога, дорога. Все время на перекладных. Сколько раз я уже объехал вокруг света ? Везде одни и те же человеческие судьбы. Везде счастья столько же, сколько его в каждой стране, в каждом городе, которые я видел, в каждой человеческой судьбе, которой я оказался причастен. Везде столько же горя ровно столько, чтобы счастье не начинало надоедать. Я снова на вокзале. Как мне знакомы эти окрики, свистки паровозов, суетящиеся пассажиры, томящиеся встречающие, исчезающие любимые, вечно исчезающие любимые, всегда остающиеся на перронах и все менее различимые из-за дыма и толчеи провожающих, так энергично махающих руками. Кажется, это платформы уносятся прочь на всех парах, а мы остаемся на месте и, выглядывая в окно купе, с грустью замечаем, что лица тех, кто нам дороги уже почти не различимы, и вот они уже полностью сливаются с толпой...После череды бессонных ночей моя голова раскалывалась, и я подумал о том, что в последние дни несчастий как раз было достаточно для того, чтобы я опять с искренней радостью начал принимать милости судьбы. Все было просто. Достаточно оказывалось одного телефонного разговора. Приехав на вокзал заранее и убедившись, что имею достаточно времени, я нашел телефонную станцию и долго, очень долго пытался дозвониться до квартиры на площади Островского, до Лены - для вас: Елены Степановны. Наконец, мне удалось прорваться по тому номеру, который, написанный на клочке бумаги, я держал перед собой. В трубке послышались длинные, очень длинные гудки. Один, второй, третий...Мне почудилась в них поступь процессии, сопровождавшей во времена инквизиции приговоренных к смерти. Потом щелчок - словно треск ступеньки при подъеме на эшафот - и гудки прекратились, только слышались сильные помехи, и чье-то молчаливое дыхание. "Алло, алло ! - орал я. - Алло ! Лена ? Алло ! Это я, Петр ! Алло !" Я продолжал надрываться, слыша в трубке всю ту же тишину и то же отчужденное дыхание, бессмысленное, как неожиданно прозвучавший указ о замене сожжения четвертованием. Я все пытался пробраться и через помехи на линии, и через безмолвие на том конце провода, но - тщетно. Я слышал, как там, в квартире, трубку положили и раздались резкие, зудящие, короткие гудки. Это словно комья земли, когда они разбиваются о крышку гроба с покойником. Это конец. Я мертв. Вот и смерть моя.
A suivre
Продолжение книги готовится к публикации. Мнения по поводу прочитанного переводчик и издатель просит пересылать на адрес Петра Николаевича Дубровского [email protected]