Я не заметил, как за чтением дневника наступил уже третий час ночи. Я не только не успокоился, но и почувствовал, что на душе у меня стало ещё тревожней, чем было. Эта ночь, проведенная раздельно после стольких месяцев ожидания, может ещё больше отдалить нас и подтолкнуть Лену к срыву, к желанию прекратить вообще все. Боже, как же все нелепо получается. Андрей, как настоящий друг, выручил бы меня и освободил бы на ночь свою квартиру, предоставив её нам, а теперь...В голове у меня царил кавардак разрозненных впечатлений, отрывочных мыслей, мешанина беспорядочных образов. Я долго ходил из угла в угол, потом подошел к окну и, отдернув гардину, взглянул на ночную улицу. Луна, вся в отеках, показалась мне припухлым глазом циклопического чудища, город оторопел, словно все вымерли или затихли, чего-то боясь. Ветви деревьев, конечно, уже не пели колыбельную, нет, они патлами свисали с облезлых, прокаженных курв, которые хороводили по подворотням какую-то дрянную заутреню, молились мраку ночи, хохотали, вламывались мне в окно. Я зашторил его и возвратился к постели. Надо было спать. Иначе это будет уже четвертая бессонная ночь подряд...
Меня разбудил удар ходиков, отметивших наступление седьмого часа. Из столовой доносился едва слышный перезвон посуды и бряцанье вилок: конечно, это Марья Сергеевна хлопочет. Она всегда вставала раньше внучки, считая необходимость брать на себя приготовление завтрака не столько обязанностью, сколько своим личным правом, ибо тогда сон Лены становился как можно более долгим, а её пробуждение насколько возможно беззаботным. Однако, Лена тоже уже не спала. Когда я вышел из своей комнаты, то увидел её, убиравшую бабушкину постель. Вот это да ! Уже на самом деле восемь часов, обе они уже позавтракали, и Лена сейчас должны была торопиться в Академию. Вот я раззява ! В этот миг, услышав мои шаги, Лена остановилась, выпрямилась и взглянула на меня очень грустными глазами, легкие тени под которыми свидетельствовали о прошедшей бессонной ночи. И вдруг... Да, мы работаем всю жизнь, мы весь век чего-то добиваемся, но по-настоящему все в нашей судьбе решают лишь мгновения. Быть или не быть - это не вопрос времени, и тем более не предмет рассудка; это максима и жребий единственного властителя человеческих судеб - мгновения, эпицентра нашей жизни. Всего в судьбе лишь несколько таких мигов, которые закладками лежат в книгах людских воспоминаний, и - все суета, но эти три-четыре мгновения на всей нашей памяти - это и есть жизнь. И как только я увидел взгляд Лены, я пережил один такой миг и понял, что с тех пор открылась новая глава в моей судьбе, глава, главный герой которой полюбит свою Избранницу как Предвечную Жену - до потери разума и полного самоотрешения, возведенного в степень обреченности, измеренного величиной безответности любви, в которой этому герою уже не было места в сердце его "Lumen Сoelum". Я всегда любил Лену, но в последние годы моя страсть несколько отошла вдаль, уступив место более сиюминутным вещам. Сейчас же я будто вновь очутился у истоков моего чувства, пережив самое первое мгновение своей влюбленности.
Я словно в первый раз увидел её. И какой же прекрасною она показалась мне, превосходную, славною, памятною, как имена сыновей Израилевых, вырезанные на двух ониксах, оправленных в золотые гнезда; глаза её показались равными двум денницам, омытым в миро и освещающим виноградники Господни; ложесна - словно земля, что дает жизнь Ливану, ситтим, из которого сделан жертвенник в скинии; любезность её, как будто милование серн поутру, и, как полны ясли, у которых кормятся и волы и лани и овцы и всякие животные Садов Небесных, Рая, как крепки и налиты червленые плоды яблонь, растущих пред стопами Господними, так великолепны груди любимой моей; её дыхание уподоблю благовонию стакти, ониха и халвана, курящимся перед Ковчегом Завета, а голос её звучит - словно благозвучие псалтири или тимпана, на которых Давид играет перед лицом и во славу Господа. Она показалась мне прекрасной, как Суламифь, Реббека, Сарра; вся она была пронизана первозданным, зиждительным светом Красоты.
- Как спалось тебе ...? - спросил я, чуть не добавив "любимая моя". Она была свежа, как дыхание земли, омытой дождем. В движениях её была та простота и изящество, с которой тихое отчаяние внушает силу надломленной гордости.
- Я почти не спала сегодня. В последнее время мне рядом с бабушкой очень беспокойно спиться, - она оправила свои убранные косы, подобные скирдам сена на лугу, душистом, как вкус сикеры в чаше у невесты Соломоновой.
- Тебе не хочется причинять ей боль своим несчастьем, - промолвил я, не руками заключая себе её стан, а душой обнимая взгляд её удивившихся глаз. И как течение великой реки узнаешь, погрузив в неё руку, так познал я учащенное вздымание её грудей, уловив взволнованность её взгляда. Но будто сон, испуганный пробуждением, её волнение прошло властью той решимости, с которой говорят "нет" любимому человеку, или отказываются от вечного спасения души.
- О, нет, - ответила она. - Но мне каждую ночь кажется, что я вот-вот услышу плачь своей бабушки, а когда долго его не слышу, то начинаю думать, что она хочет скрыть от меня свои слезы, и.... я несколько раз подходила к ней, чтобы взглянуть на её глаза и убедиться в том, что она не плачет.
Так говорила любимая моя. И что-то вдруг сломалось в моей душе - так весной река взламывает лед. Кровь, вскипевшая в груди, толкнула меня к возлюбленной, но нас разделяла та открытость, с которой она, успокоенная обреченностью, принимала свое одиночество. Надеяться преодолеть расстояние между мной и нею было все равно, что ждать окончания горного эха в ущелье, в котором стучит влюбленное сердце - сейчас она была неприступна как полевая птица, прикрывающая перед лицом льва птенцов гнезда своего, бесстрашно смотрящая ему прямо в глаза. Нахлынувшее чувство вторглось злым духом, который, схватившись за сердце, распустившееся внутри подобно цветку, что расцветает лишь раз в жизни, принялся выдергивать его из моей груди. Я почти слышал, как от этих усилий рвались и харкали кровью корни моего сердца, слышал и чуть не падал от потери сознания. Спекающаяся пелена, что затмила мне взор, запрещала отливать в слова ту лаву эмоций, что текла у меня сейчас вместо крови, и я успел лишь подумать: "Жизнь ты моя, волшебница! Необходима ты мне, как уму - непознаваемость Бога, как глазам - Его незримость, как языку - Его безымянность. Достойна изумления красота твоя. Птицы в садах поют, восхваляя тебя - этого тебе мало. Реки земные шумят, возносят тебя - и этого тебе мало. Солнце восходит только для тебя и звезды только для тебя светят - всего этого мало тебе. Нет тебе равных по красоте ! Отдай тебе первенство перед всеми женщинами - все тебе будет мало. Отдай тебе главенство над ангелами и архангелами - и этого тебе будет мало, и это будет недостойно тебя, любимая. Скажу я тебе, что достойно тебя, душа моя, чаровница ! Достойна ты миловать праведников и наказывать грешников, и ещё более достойна миловать грешников и наказывать праведников !" - так подумал я. Но я знал, что это можно сказать короче, всего одним словом, и, как если бы это душа вылетела из моего тела, мои уста тихо произнесли: "Люблю..."
Обожженные этим словом, щеки её зажглись румянцем, а в глазах навернулись слезы - тоже лишь на мгновение, и за этот миг можно было успеть разве что сдернуть солнце с небосклона, вычерпать все речные устья, окрестить, спасти и ввести в рай полчища грешников Данте - так он был короток. И вот она уже спокойно и грустно улыбнулась мне, и в её улыбке я увидел, что глубиной своего изъязвленного сердца она приняла и измерила всю силу моего любовного восторга, что она бесконечно благодарна мне за него, но я также читал в ней, что та скорбящая любовь ко мне, которой она жила в течение многих лет нашего знакомства, сегодня ночью была ею полностью исчерпана и пережита - впервые я не увидел в ней ни следа взаимного чувства. Случилось то, чего я и боялся, и что так накликал на нее: в ней словно переполнилась бездна её терпения, и она уже не смогла дальше выносить пустоты, бесплодности наших чувств. Уж лучше ничего, чем много - так наверное она подумала.