Впрочем, Кузахметов же историк, а не литературовед, и, да, большой либерал, не нравятся ему «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя и «Клеветникам России» Пушкина. Но дальше насторожило то, как, говоря о Пушкине, Кузахметов с Дымарским выгораживали Дантеса: Пушкин-де сам виноват, написав «такие злобные, гадкие послания» «усыновителю Дантеса» Геккерну, что Дантес был вынужден драться. Историк и журналист восхищались карьерой, которую сделал убийца поэта после отъезда из России, Дымарский даже похвастался, что сделал селфи на фоне могилы Дантеса в Сульсе.

Но самое удивительное в рассказе историка было связано с книгой Пушкина о пугачёвском бунте, в усмирении которого принимал участие другой великий русский поэт, Гавриил Державин, бывший в ту пору поручиком. Он, цитирую Кузахметова, «повесил двух мужиков и причём явно не из какой-то особенной надобности, а из поэтического любопытства! И Пушкин об этом пишет недрогнувшей рукой, как будто ему самому тоже было бы интересно посмотреть, как двоих мужиков повесят». Стоп, стоп! А это клевета, причём мерзкая – и на Гавриила Романов ича, и на Александра Сергеевича. На самом деле Пушкин в «Истории Пугачёвского бунта» написал: «Узнав однажды, что множество народу собралось в одной деревне с намерением идти служить у Пугачёва, он (Державин) приехал с двумя казаками прямо к сборному месту и потребовал от народа объяснения. Двое из зачинщиков выступили из толпы, объявили ему своё намерение и начали к нему приступать с укорами и угрозами. Народ уже готов был остервениться. Но Державин строго на них прикрикнул и велел своим казакам вешать обоих зачинщиков. Приказ его был тотчас исполнен, и сборище разбежалось».

И только в примечаниях Пушкин, ссылаясь на известного баснописца Дмитриева, пишет: «И.И. Дмитриев уверял, что Державин повесил сих двух мужиков более из поэтического любопытства, нежели из настоящей необходимости». То есть Александр Сергеевич привёл «уверения» не участвовавшего в подавлении пугачёвщины Дмитриева только в примечании, видимо, не особо доверяя им. Действительно, в той ситуации Державину, приехавшему в стан готовых примкнуть к Пугачёву крестьян в сопровождении всего двух казаков, было не до «поэтического любопытства». А то, что и Пушкину приписано, что ему «интересно посмотреть, как двоих мужиков повесят», отвратительная подтасовка.

Так историк «работал» со всеми документами или только с пушкинскими? Да и историк ли Кузахметов – закралась вдруг бредовая мысль. Я кинулся в поисковики, надеясь узнать, какая у него степень, докторская или кандидатская, какие научные труды он написал, профессор или доцент… и был ошеломлён.

Кузахметов, оказывается, вообще не историк. Он по образованию психолог, а по сфере деятельности издатель, журналист, главный редактор «Московского комсомольца» в Петербурге. Бывают, конечно, историки-любители, которые знают предмет лучше иных профессионалов, и они пишут такие книги, что закачаешься, как, например, Борис Акунин. Стал искать публикации Кузахметова. Нет никаких книг у Максима Рафиковича, удалось найти только одну, и то статью, опубликованную в журнале «Дилетант», который редактирует Дымарский, под названием «Роковая ошибка Сталина». Да ещё на сайте Проза. ру расположены сборники рассказов Кузахметова с однотипными чудными названиями: «Одна девочка очень хотела встретиться с инопланетянами» и «Один мальчик очень хотел стать собакой». Впрочем, может быть, это какой-то другой Максим Кузахметов?

И ведь что поразительно, если бы он не ляпнул глупость про Чичикова и гадость про Пушкина и Державина, я бы продолжал принимать этого Хлестакова за историка или в крайнем случае за популяризатора русской истории типа Загоскина и Акунина, а теперь ругаю себя последними словами, как городничий в «Ревизоре»: «Эх ты, толстоносый! Сосульку, тряпку принял за важного человека!.. У, щелкопёры, либералы проклятые! чёртово семя!»

08.07.2020

После публикации «ЛГ» о программе «Всё так+» («Один мальчик очень хотел стать историком») её ведущий Виталий Дымарский перестал называть «необыкновенно лёгкого в мыслях» Максима Кузахметова историком[5]. Похоже, наша критика, что называется, услышана и можно было бы забыть о передаче, но уж больно важны темы её последних выпусков, посвящённых писателям николаевской эпохи, и не только русским.

«Россия в 1839 году» маркиза Астольфа де Кюстина для очень многих (от Збигнева Бжезинского до Владимира Познера) – ключ к правильному пониманию нашей страны. И действительно, она интересна, хотя читать её трудно: уж очень автор велеречив, напыщен и многословен – мало кто её читал целиком. И что же в ней задевает сейчас? Многое. Однако не то, что дочь императора России Мария Николаевна двоих из своих семерых детей в браке с герцогом Лейхтенбергским родила не от него, а от графа Строганова, о чём с удовольствием довольно долго рассказывал Кузахметов. Если он так любит пикантные подробности, то правильнее было бы рассказать об авторе книги, о том, что явилось одной из причин его тяги к путешествиям. Маркизу было неуютно в Париже, его отторг свет после громкого сексуального скандала: де Кюстина избили и ограбили сослуживцы солдата, с которым он договорился об интимном свидании в «чреве Парижа» – тогда французский бомонд был далёк от нынешней толерантности.

Конечно, в книге маркиза нет ничего о шалостях русских принцесс, у него – сугубо серьёзные размышления о нашей великой (всё же он видел русские войска, взявшие Париж в 1814 году) стране и её талантливом и красивом народе (особенно маркиз восхищался русскими мужчинами). Однако претензии его фундаментальны, хоть и не столь радикальны, как у некоторых русских аристократов, подробно цитированных им в книге.

Исходный грех России, на взгляд маркиза и его последователей, в схизме, выборе русскими не истинной христианской веры, то есть католичества, а византийской, православия, что навсегда противопоставило её цивилизованному миру. Другая беда – рабство: это касается не только крепостных крестьян – рабской покорностью деспоту пронизано всё общество, и русским очень нравится быть рабами. Монгольское иго не только оставило огромный холопский след в народе, но и отбросило Россию на века от прогресса. И как бы ни старались русские тираны, от Петра до Николая I, Россия обречена плестись в хвосте, заимствуя и копируя европейские образцы в искусстве, науке – во всём.

В отличие от русских западников, например, Петра Чаадаева, де Кюстин не считал, что у нашей страны нет исторического будущего, он как раз этого будущего очень боялся и потому подспудно хотел остановить Россию, и в этом смысле он истинный русофоб. В отношении финнов, например, у него фобий не было, он писал о них, как шовинист, с великодержавным презрением: «Финны… по сей день остаются… полными дикарями… Нация эта безлика; физиономии плоские, черты бесформенные… уродливые и грязные люди…» Этот пассаж особенно возмутил русских критиков де Кюстина Ксению Мяло и Вадима Кожинова.

В передаче говорилось, что книга очень современна, потому что в России по существу ничего не изменилось. А может быть, хорошо, что основополагающие ценности в России остались неизменны? А какие перемены в цивилизованном мире? Что осталось от католицизма в той же Франции и как там обходятся с христианскими ценностями сейчас? Тема рабства звучит тоже гораздо актуальнее не в России, а в так называемом цивилизованном мире (и в той же Франции, когда-то колониальной державе), где целуют башмаки потомкам рабов и передают католические храмы мусульманским общинам.

Относительно вечного русского подражательства. Разумеется, хорошее заимствовать надо, но не с такой безоглядностью, над которой смеялся до де Кюстина Грибоедов. Да, многие у нас по-прежнему заискивают и копируют (в шоу «Голос» дети перепевают западные шлягеры, притом что прекрасны и разнообразны песни народов России), страстно хотят понравиться западному миру (многие фильмы как будто специально снимают для зарубежных фестивалей), хотя с середины ХIХ века, не говоря о советском времени, Россия создала настолько оригинальные, великие произведения искусства и совершила такие открытия в науке, что подражали уже нашим первооткрывателям. Пушкина, кстати, де Кюстин высокомерно отнёс к подражателям, а во время четырёхмесячного пребывания в России ему наверняка собеседники говорили о Гоголе, Глинке, может быть, даже о Лобачевском и других гениях, но он о них не рассказал в своей книге.