Гобан Саор сбросил сбрую и успел поймать меня еще до того, как я коснулся земли. Через его плечо я мельком увидел то, что видели германцы. На деревянной платформе высился двуликий монстр, пылающий неземным огнем. Сверкая всеми четырьмя глазами, он хищно принюхивался. Оба рта кривились, обнажая страшные зубы. Он был, несомненно, живой и грозный! Сознание оставило меня, и слепящий огонь погас.

Котуат поспешно накрыл изваяние кожаным чехлом. Гобан Саор поднял меня и, положив на платформу, начал растирать мне руки и ноги. К нему робко приблизились женщины и дети. Когда все собрались вместе, двое мужчин снова впряглись в повозку, и мы поспешно продолжили путь, напоминая мне гусей, виденных недавно со стены. Я не знаю, смог ли кто-нибудь из германцев объяснить Цезарю, что произошло, но больше нас никто не преследовал.

На закате мы предали каменное изваяние земле в самой середине густого леса. Деревянная платформа пошла на топливо для костра, а на рассвете мы вновь пошли на северо-запад. Мне нужно было попасть домой, в мою Священную Рощу. По пути я расспрашивал встречных, есть ли новости о галльской армии. Говорили разное. Сначала я надеялся, что Аберт мог не услышать о нашем поражении, но быстро понял, что надежда эта призрачная. Я знал, как быстро передаются вести в Галлии.

Стояла прекрасная осень. От красоты земли становилось лишь больнее. Земля оделась в янтарные, изумрудные и золотые цвета; по утрам воздух был сладок и свеж, как вкус спелого яблока. Ночи наполнял звездный свет.

Мы мало говорили и шли в каком-то оцепенении. Каждый думал о своем, у каждого было что вспомнить. Даже дети вопреки моим ожиданиям почти не шумели. Они цеплялись за своих матерей и ковыряли землю пальцами ног. Люди, встречавшиеся нам на пути, делились с нами едой. Первыми кормили детей.

Но готовность помочь скитальцам проявляли далеко не все. Многие ничего не давали. Они отсиживались за стенами своих домов, забыв о кельтской традиции гостеприимства. Собаки из-за оград рычали на нас, когда мы шли мимо. Рим уже запустил свои отравленные щупальца в сердце свободной Галлии.

Несколько раз нам попадались римские патрули. Мы прятались от них в лесной чаще. Однажды ночью мы сидели у костра, протягивая руки к огню.

— Как думаешь, Айнвар, — начал Котуат, — германцы рассказали Цезарю?

— Сомневаюсь, — я пожал плечами. — Скорее, они умыкнули его лошадей и подались к себе за Рейн.

— М-да, — задумчиво протянул Котуат. — Я бы на их месте сделал то же самое. Тебе стоило предупредить нас. — Король карнутов, не отрываясь, смотрел в пламя костра.

Где-то во тьме плакал ребенок. Мать шепотом успокаивала его. Ночь пахла дымом. Запах был знакомый до боли, но почему-то он беспокоил меня.

К костру подошла Онуава и присела рядом на поваленное дерево. Она не переставала меня удивлять. Я ждал, что она будет жаловаться больше всех, ведь и потеряла она больше всех. Вместо этого она постоянно поддерживала других женщин, призывая их потерпеть еще немного. Если кто-то из женщин совсем выбивался из сил и не мог больше нести ребенка, Онуава брала его на руки и шла вперед так, словно малыш ничего не весил. Но, конечно, она тоже устала. К тому же я помнил, что она носит во чреве сына Рикса.

Я подвинулся, освобождая ей место на бревне. Онуава молча кормила костер кусками коры и маленькими веточками. Наконец она подняла голову и посмотрела на меня.

— Что с ним будет, Айнвар?

Я понимал, о ком она спрашивает. Совсем недавно о том же спрашивал меня Котуат. Король с кряхтением поднялся и отошел в темноту. Мысли о Верцингеториксе приносили только боль.

— Цезарь обещал увезти его в Рим. Хочет показать народу. Такого пленника ему еще не приходилось захватывать.

— Значит, он позаботится о нем? — с надеждой спросила Онуава.

— Если ты имеешь в виду, что его будут хорошо кормить, одевать и предоставлять мягкое ложе, как мы бы сделали для своих важных заложников, то — нет! Римляне — не галлы.

— Тогда что же? Айнвар, ты видишь будущее; посмотри на меня и расскажи, что станет с моим мужем.

— Я не знаю, Онуава. Иногда у меня случаются предвидения, когда я очень хочу или очень жду. Но по заказу так не бывает. Я не провидец. Это не мой дар. А если бы даже я обладал таким даром, я не стал бы спрашивать. Не хочу видеть боль.

— Но ты же пытался увидеть, что будет с твоими людьми? Твоя жена, дети... — Она замолчала, почувствовав, как я напрягся.

— У меня есть дочь, — сказал я после долгого молчания. — У меня была дочь. Ее украли. Думаю, отправили в римский лагерь, но не уверен. Видимо, мне никогда этого не узнать. Возможно, она в плену у Цезаря. Если бы мы победили, я бы отправился искать ее. Но теперь…

— Ох, Айнвар, — она положила руку мне на плечо и замолчала, вызвав тем самым мою благодарность.

Той ночью, когда я расстелила свой плащ на земле, пытаясь уснуть, Онуава пришла ко мне. Она легла рядом и закрыла плащом нас обоих. Я одновременно и чувствовал, и не чувствовал теплое тело рядом с собой. Подозреваю, что и Онуава испытывала то же самое. Я крепко обнял ее, пытаясь вернуть рукам осязание. Я положил руку на ее полную грудь, но это была просто рука на груди. С таким же успехом я мог бы положить руку на земляной холмик. Она погладила мою неотзывчивую плоть, затем переместила руку на грудь, ближе к сердцу. Так, обнявшись, мы и пролежали до самого рассвета. Потом встали и пошли дальше.

Руины Ценабума мы обошли стороной. Ни мне, ни Котуату не хотелось видеть разрушения в городе. Мы шли и шли на север, и в какой-то момент мои ноги узнали мягкую коричневую землю, и я невольно ускорил шаг.

— Эй, притормози! — окликнул меня Гобан Саор. — Женщинам за тобой не угнаться.

Я пошел медленнее, дожидаясь отставших. Но впереди меня ждала моя женщина. Брига. И Лакуту, и Глас, и Кормиак Ру. И Роща. Мой дух стремился к Роще сильнее, чем тело к еде во время осады Алезии. Мои ноги порывались бежать, не слушая голову, не заботясь об остальных.

Миновав солнечную прогалину, я обогнул ольховые заросли и обнаружил рыбака, сидящего на берегу притока Аутуры. Он чинил сети, терпеливо латая дыры. Заметив меня, он очень удивился.

— Откуда ты взялся?

— Из Алезии.

Его глаза широко распахнулись.

— Я думал, там все погибли. Вся армия Галлии и все, кто был с ними.

— Когда ты это услышал?

— Да вот как раз этим утром. Кричали из верховьев. А слухи пришли еще раньше. Только мы не знали, насколько это правда.

— В форте Рощи тоже слышали? — с замиранием спросил я.

— Наверное, слышали. Я там не был. Это же полдня ходу, сам знаешь. А у меня тут река, рыба… — Он явно стремился вернуться к своему привычному мирку, хотя и узенькому, но вполне достаточному для него. Что ему Алезия? Что ему Цезарь? Вот сеть прохудилась, это беда. А что там, далеко, его не касалось. Но он только что походя разрушил мой мир. Брига помнит мои слова. Жертвенный нож не знает жалости. Я побежал. Внутренний голос твердил мне, что так лучше; пусть все они будут мертвы, пусть их дух получит свободу. Это лучше, чем рабство! Но я все еще надеялся. Я хотел жить, и я хотел, чтобы они тоже жили.

Я побежал и бежал до тех пор, пока легкие не начало разрывать из-за нехватки воздуха. Я обнаружил, что стою, прислоняясь к сараю какого-то мелкого землевладельца, хватая ртом воздух. Котуат и Гобан Саор отстали. На них лежала забота о женщинах с детьми, которых надлежало доставить в поселок Рощи. Где моя семья лежит мертвой. Я сжал кулаки, воздел их к небу и закричал. Пепел лег на мое запрокинутое лицо. Густой запах древесного дыма висел в осеннем воздухе. Слишком сильный запах. Я замер, предоставив моему духу исследовать окружающее. А потом снова побежал.

Вершина холма поднялась над равниной. Она была все такой же, как и в древности, до того, как кельты пришли в Галлию. Священное сердце земли, место удивительной силы. Сейчас его венчало пламя. Даже отсюда я видел, что Роща горит.