Потом мы были в Павловске на концерте, возвращались поездом обратно и, как обычно, смеялись, много шутили. Павлуша запел, а Катя прикрыла ему рот рукой, и Павлуша поцеловал ее пальцы. Катя смутилась, покраснев, а мы, смеясь, им зааплодировали. Хотя в душе я почувствовала щемящую боль. Приехав в Детское, мы медленно шли домой, Павлуша с Катей впереди, Костя мне что-то говорил, но я его не в состоянии была слушать. Когда мы их нагнали около дома, я заметила, что у них был смущенный вид. Я догадалась о многом. Да Катя и сама не могла удержаться и рассказала мне об объяснении в любви и об ее отказе. Что говорить о том, как я это выслушала, боясь выдать охватившие меня чувства? Я должна подавить их в себе. Даже себе не надо говорить об этом! Страшно! Я сама не своя с того вечера.
17 июня. Несколько дней, как мы живем в Рудяках. 14-го Катя, Алеша и я выехали рано утром из Детского Села в Ленинград. В Детском на вокзале нас провожали Костя, Борис Соколов, Толя Лапшин и Маторин, который пришел неожиданно к нам с двумя большими букетами сирени и жасмина для меня. Он так смущался, передавая мне цветы, и был таким тихим, что я была тронута. Он завязывал мои вещи, а Костя сказал, что он долго не решался идти к нам и спрашивал Костю, можно ли. Когда он ушел, я подумала: «Прошла только одна зима, а как много изменилось за это время, и больше всех я сама».
В Ленинград нас поехали провожать Мария Ивановна, Корешок и Дидерикс[88]. Павлуша тоже хотел прийти, но, верно, проспал. На Московский вокзал пришла попрощаться и Наташа[89]. Они усадили нас в вагон, поезд тронулся. Я смотрела в окно, передо мной потянулись знакомые картины северной природы. Мимо Детского поезд пролетел быстро, без остановки. На платформе стояли Костя и Сережа, поджидая, когда мы проедем, и махали нам своими кепками. Вначале наши мысли были около оставшихся. Но вот в окне вагона замелькали белые украинские хатки, окруженные садами, и я поняла, насколько дорога для меня Украина. На севере есть свои прелести, белые ночи без теней, красивые парки, Нева, закованная в гранит, но для Украины в моем сердце есть особый уголок.
В Киев мы приехали к вечеру, и нас никто не встретил. Очевидно, наша телеграмма запоздала, и папа не успел выехать за нами. Сдав свои вещи на хранение, мы остались на вокзале ждать утра. Алеша заснул, а мы с Катей не спали всю ночь. Наутро папы не было, и мы решили дальше ехать одни. Нам надо было узнать, когда отходит пароход по Днепру и как добраться до лагеря. Увидев артиллериста, я подошла к нему, чтобы узнать, как нам ехать. «А вы к кому едете, к мужу?» – спросил он. – «Нет, к отцу», – ответила я. – «А кто ваш отец?» – спросил он. Я сказала. «Так, значит, вы Таня Знамеровская? Я вас помню маленькой в Конотопе[90], а теперь вы так выросли, что вас не узнать». Оказалось, что это был командир батареи папиного бывшего полка. Мы разговорились и вспомнили Батурин. К нам подошел еще один военный, тоже артиллерист из Конотопа, который сразу меня не узнал. Они подробно рассказали мне, как ехать пароходом и где вылезать.
19 июня. Мы собрались уже ехать на пароходную пристань, как вдруг я вижу, идет папа. Я обрадовалась и бросилась его целовать. Он сказал, что мы поедем не пароходом, а поездом, и вечером, а пока пойдем в город.
Вот я снова в Киеве, с которым у меня связано так много хороших воспоминаний раннего детства. Четыре года я не была в Киеве, и теперь, идя по Крещатику, я думала, какая я тогда была маленькая, когда ходила в балетную студию. Теперь многое изменилось, нет Маргариты Григорьевны[91] в Киеве, и дома, и улицы будто не те, тогда они казались много больше, а теперь, после Москвы и Ленинграда, все кажется меньше, но зато еще более уютным, своеобразно милым. В зелени цветущих больших каштанов и деревьев белой акации тонет Киев. Воздух напоен ароматами цветов. Стройными рядами высоко тянутся по бульвару тополя, а улицы то поднимаются в гору, то опускаются вниз, и кажется, будто дома висят в воздухе. Золотые купола старинных церквей ослепительно блестят на солнце.
Мы зашли в кафе, потом походили по магазинам, купив, что нужно, зашли в Купеческий сад[92]. По-прежнему в саду цвели цветы; те же дорожки, усыпанные желтым песком, по которым я часто бегала, когда здесь бывала с мамой в детстве. Только ресторан сгорел, и на этом месте стоит новый павильон. Когда зашли в бывший Царский сад[93], там все было запущено и похоже на старый парк. Все легли спать на траву, а я пошла к обрыву и, сев на крутом берегу Днепра, смотрела на далекие просторы украинских степей, и в голове моей проносились вереницы воспоминаний. Внизу раскинулся Подол, где жила наша няня Анюта[94]. Высоко была видна Владимирская горка, а кругом расстилался чудесный вид. И я не могла насмотреться на украинские просторы. Мне казалось, что я не уезжала отсюда, что все, что было, – только сон. День был жаркий, ослепительно играло солнце в бегущих струях Днепра и заливало светом парк, сверкало бликами в листве высоких деревьев. Но жара здесь не чувствовалась, от воды шла приятная прохлада, и было хорошо сидеть одной. Только в глубине была все та же боль и на глаза невольно готовы были выступить слезы.
21 июня. Под вечер мы выехали из Киева и ехали до Борисполя[95], где нас ждали лошади. Было около 7 часов вечера, солнце клонилось к западу, и в вечернем воздухе был разлит покой, когда мы вышли из вагона на станции. Сев в экипаж, мы поехали. Гулко стучали копыта лошадей по проселочной дороге. Перед нами раскинулась широкая степь, и дышалось легко. В догорающих лучах заката волновалась и золотилась рожь. Медленно угасало солнце, бросая красновато-розовые тени, скользящие по полю.
В 10 часов мы остановились на отдых в селе Старом[96]. В белой, чистой хатке мы выпили молока с вкусным черным хлебом и поехали дальше.
Была темная украинская ночь. Яркий серп месяца горел в небе, и крупные звезды, рассыпанные по небу, мелькая, искрились. По бокам дороги попадались трясины, где концерт лягушек звенел различными звуками. Где-то далеко и близко жалобно стонали болотные бычки[97], вдали что-то аукало, и болотные голоса наполняли насторожившуюся душу чувством чего-то таинственного, ожиданием чего-то необычного. Все ниже склонялся серп месяца, становясь багровым; он туманно отражался в темной воде болота. Низко склоняли свои пушистые черные ветви деревья, и набегающий ветерок чуть слышно о чем-то шептал в камышах. Весь воздух был пронизан сыростью и запахом болотных трав. Все громче раздавался неугомонный, полный своеобразной прелести и таинственности хор лягушек в ночной тишине, будто они кому-то жаловались в своей безысходной тоске, и водяные бычки громко стонали о своей доле. Как сказочно прекрасен был мир в этот поздний час! Кругом все было непохоже на действительность. Казалось все спутанным, неясным, недосказанным, как во сне, и напоминало сказку. В памяти невольно всплыли украинские поверья, «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя[98].
Но вот месяц спрятался за набежавшее облако, и только мутное пятно осталось от него; он все ниже склонялся к самому горизонту и незаметно угас совсем. В темном небе ярче разгорались звезды, вспыхивая золотыми хороводами и маня в неведомые, бесконечные миры. Мы несколько раз теряли дорогу во мраке ночи, и папа вставал с экипажа, чтобы ее найти. Постепенно утихали болотные голоса, и наконец мы въехали в спящее село. Ни шороха, ни звука не было слышно, и только, когда проезжали по пустынной улице, из ворот выскакивали собаки, оглашая громким лаем уснувшую улицу. Лишь в одной хате светился огонек, маня нас к себе. В этой хатке нас ждали мама и Боря. Громким радостным лаем нас встретил Пушок во дворе. На столе ждал горячий самовар, мамины пирожки, булочки, молоко, яйца, ягоды. Накушавшись, мы, усталые с дороги, пошли спать в клуню на свежее сено.
