4

Когда ехала по улице, хоть и старалась не смотреть, в темноте краем глаза заметила: на Василевом дворе - тихо, пусто. И хотя не увидела никого, хотя гости радостно, на весь свет кричали, что-то кольнуло сердце, как и при взгляде на его братишку, - виноватое и живое...

От этого всю дорогу почти не чувствовала, не замечала ничего. Только и запомнилось, как - уже на Корчовом дворе, видимо торопясь соскочить с подводы, Сорока поскользнулась и упала в грязь, но не растерялась, быстро вскочила, заверещала:

Выходь, свекрухо губата, - Приехала невестка багата!..

Свекровь и свекор, которые стояли уже на крыльце, отчетливо видимые в свете, падавшем из окна, запели наперебой:

- Заходите... Заходите... Невесточко моя... Люди добрые... Под нашу крышу... Заходите.

Глушачиха всмотрелась в Ганну, по-матерински поцеловала. Тогда и пьяная, растроганная мачеха прилипла к хозяйке:

- Ой, сватьюшка ты моя! Рыбонько дорогая!..

Едва Ганна, окруженная гостями, вступила в теперешнее свое жилье, ощущение вины перед Василем мгновенно исчезло. Ганна вдруг почувствовала себя удивительно неуверенной, несмелой, шла осторожно, поглядывала беспокойно, будто боялась какой-то неожиданности. Казалось, ступила на кладь, которую не знала, как перейти...

Тут все было так не похоже на ее родной угол: и прямая, внушительная печь, и особенные, с хитро вырезанными спинками, крашеные скамьи, и строгие боги, и холодная картина за стеклом - зеленые горы и желтые церкви, и странный запах, приторный, душный, который не заглушался даже запахом жаркого. Она уже видела эту комнату несколько раз - приходила наниматься на работу, приносила мешок из-под одолженного жита, и каждый раз ощущала она этот приторный запах, каждый раз овладевала ею тут робость, угнетало что-то и хотелось скорее выбраться на улицу, на свободу.

Может, в этом виноваты были только неприятные воспоминания, но и теперь, хотя она вступала сюда хозяйкой, робость, угнетенность снова одолели ее.

Ганна заметила, что и другие входившие в хату "с ее руки" тоже притихли, подолгу крестились.

- Заходите, заходите, люди добрые, - суетился, тряс сухой головкой Глушак. - Свитки вот тут повесить можно, на крючки. Или вот на лавку кладите..

- Возле печки, на полати, можно, - помогала Глушачиха. - Кладите, кладите ..

- И не топчитесь, как в гостях. Давайте туда, к столам прямо!.. Заходите, садитесь... Все уже давно готово..

Идите...

- Ага, заходите и садитесь. Где кому лучше, сподручней ..

Но люди не шли, топтались у двери, возле стены, словно ждали особой команды или почина какой-нибудь смелой головы.

- Садитесь, пока просят, - заговорил вдруг не замеченный в общей суете Дубодел, стоявший у окна. Он встал, расставив циркулем тонкие ноги, щуплый, горбоносый, в военной гимнастерке, окинул мутными глазами гостей и, как в президиум, уверенно пошел за стоя. Все молча следили за ним: начальство.

- А то, может, горелка уже усохла, - сразу поддержал его Евхим. - Ну, чего стала, все равно как в гостях, - захохотал, толкнул он под локоть Ганну.

- Правда, будьте все как дома! - запела Глушачиха. - Вот смотрите, как Андрейка, - кивнула она в сторону Кряворотого.

- Словом, берите пример с власти! - бросил старый Глушак - Идите же, сваток и сватьюшка, к детям своим.

- Овца к ягнятам, а курочка к курчатам, - вставила Сорока.

Мачеха и Ганнин отец послушно полезли за стол, за которым уже усаживались в углу рядом с Криворотым Евхим и Ганна. Проводив их немного будто под охраной, усадив Сороку и Прокопа, старый Глушак острым взглядом коршуна окинул остальных: люди уже не топтались у двери, расходились, рассаживались по скамейкам.

Ганна сидела в углу все с той же робостью и настороженностью, которые не исчезали, не отступали, сидела почти не шевелясь, неподвижная и прямая, словно окаменевшая, смотрела перед собой. И так же неподвижно лежали на коленях ее руки От чрезмерного напряжения, неловкой позы, от неподвижности ощущалась в теле усталость, но она терпела, держалась так, как, учили ее, надо было держаться в гостях. Тут, в чужой хате, в царстве строгого Глушака, почему-то особенно сильно чувствовалась нерушимая власть обычаев и законов.

Удивительно, какие все тут были тихие, степенные - не только не кричали, но даже почти не говорили вслух, перешептывались или чаще молчали. Один Дубодел держался свободно, - отвалившись на спинку скамьи, засунув руки в карманы штанов, он поглядывал на Ганну так, что ей становилось неловко. Она обрадовалась, когда он отвернулся, перевел взгляд на гостей.

- А ты, Глушак, не промах!.. - сказал Дубодел, не глядя на Евхима. Девка - с перцем!

- Кто? Моя?.. С перцем - угадал! - Ганна услышала Евхимов смех. - Глаз у тебя - с первого взгляда заметил!..

- Заметил! Как гляну - насквозь вижу, что к чему!..

Разговор на этом прервался, так как подошел Евхимоз отец с бутылкой стал наливать горелку молодым После Ганны Глушак хотел наполнить стакан Дубоделу, но тот взял бутылку, посмотрел на фабричную наклейку, поморщился.

- Ты что мне, батько, эту, городскую? Все равно как антилигенту уполномоченному какому-нибудь... - Он чувствовал, что все следят за ним, и уже говорил будто не одному Глушаку. - Ты мне - домашней, куреневского производства! Простой мне - как всему народу!..

Дубодел повел взглядом по людям, как бы ожидая одобрения. За столом одобрительно зашумели:

- Налей ему! "Кустовки" куреневской!

- Свой человек! По-простому!..

Дубодел улучил момент, когда шум утих, крикнул осторожному Глушаку, который стоял, не зная, что делать:

- Не бойся! Шабете не доложу!

Грянул хохот. Евхим, смеясь, проговорил:

- Дайте, тато! Не бойтесь! Слышали же - говорит, что не донесет в милицию!

5

Еще до того, как Глушак успел налить всем, Дубодел поднялся, расправил гимнастерку под поясом, солидно покашлял в кулак. Евхим крикнул:

- Тихо! Власть хочет говорить!

- Граждане деревни Курени! - начал Дубодел, выдержав надлежащую паузу. - На данном этапе, когда мы собрались тут, у дядьки Глушака, и сидим за столом, а также тут сидят молодые, которые вступают тем самым в совместную жизнь, - Евхим Глушак и его невеста, а теперь уже, можно сказать, его законная жена, - хотя они и венчались в церкви, а не регистрировались в сельсовете, как это рекомендует советская власть и большевистская партия всем сознательным элементам... На данном этапе советская власть и партия призывают всех крестьян, которые своим мозолем трудятся на земле, организовываться в кооперативы, а также, которые могут, и в коммуну чтобы, значит, обобществить все вместе - землю, и лошадей, и кур, и все прочее, как в Водовичах. А тех, кто еще не вступил и честно трудится на своей земле сам, советская власть и партия призывают так же работать и дальше и платить в срок налоги, не ждать, как некоторые, напоминания и пени...

Высказав свою декларацию, которую гости слушали кто с почтительным, а кто с терпеливым вниманием, Дубодел передохнул и вернулся снова к молодым:

- А потому от имени Олешницкого сельсовета Юровичской волости желаю нашим молодым - Глушаку Евхиму и его невесте, а теперь жене Глушак Ганне, чтоб здоровы были и жили дружно и в достатке, как надлежит по советскому закону! - Он хотел еще что-то сказать, но мысль, видно, ускользнула, и он вдруг крикнул: - Одним словом - горько!

За столами охотно закричали вслед за ним, и Ганна шевельнулась, послушно встала.

- Чтоб жилось и чтоб велось! - не преминула вставить Сорока.

Старому Глушаку не понравились ни речь, в которой были неприятные, особенно в такой день, напоминания о налоге и коммуне, ни то, что чужой человек влез, нарушил законный порядок за столом, оттолкнул его, хозяина, в сторону, - но он заставил себя смолчать, ничем не выдал своего неудовольствия. Черт его побери, Криворотого этого: какой он ни есть, а все же власть.

Рассудив так, Глушак даже подошел к углу, где сидел Дубодел, похвалил: