- Вась, а Вась, - и я?
Василь ответил:
- Лежи ты, нуда! Чего вскочил ни свет ни заря!
- Вась, возьми меня... с собой!..
- Нужен ты мне!
- Ну, возьми-и!
Напрасно Володька ждал ответа, смотрел на Василя глазами которые просили и умоляли: никак не хотел поверить в черствость брата. Василь молчал. Он был непреклонно тверд Обувшись, Василь озабоченно зашагал в хату, попрежнему будто не замечая брата; тот, как привязанный, поплелся вслед.
Когда мать подала на стол оладьи и - даже! - сковородку с салом, Володька почти не обратил на это внимания, по-прежнему ждал.
- Ну, Вась?
- Дай поесть человеку, - сказал дед, который, сгорбившись, сидел за столом, ничего не беря в рот. - И сам ешь.
- Гляди-ка, - подошла к Володьке мать.
Она положила перед сынишкой оладью и кусочек желтого сала, взглянув на которое мальчик не удержался и на время отстал от брата. Мать положила ему еще кисочек, промолвила несколько ласковых слов, и сердце малыша почти совсем успокоилось от такого внимания. Но вскоре ему пришлось почувствовать, что материнская ласка была всего лишь хитростью, потому что, едва только Володька поел, мать мягко сказала:
- Ты, сыночек, останешься с дедом, хату постережешь.
Да смотри хорошенько - все добро тут на ваших руках!..
Не дай бог что-нибудь случится - голые останемся!
- Я на болото хочу! - заявил упрямо малыш.
Вытирая оладьей сковородку, Василь жестко бросил:
- Мало ли что ты хочешь!
С какой завистью и беспокойством следил Володька за тем, как возле хлева старший брат запрягал рыжего Гуза, грозно покрикивая на него, как дед укладывал косу, как мать привязывала торбу с харчами, прикрывала травой, лежавшей на возу, дубовый бочоночек с водой. Мальчик смотрел то щ мать, то на деда, то на брата, насупив шелковистые, выцветшие на солнце бровки, - он никак не мог поверить в человеческую бессердечность, с тайной надеждой ждал желанной перемены.
Василь дернул вожжи, и телега медленно выкатилась со двора на улицу. Тут Василь оглянулся, - по всей деревне, почти возле каждой хаты, стояли подводы, косари, женщины и дети. Улица была на редкость людной, она вся жила доброй озабоченностью.
Мать зачем-то еще раз забежала в хату, потом сказала деду, чтобы он не выбивался из сил, пошел и лег, стала наказывать Володьке, что ему можно и чего нельзя делать: чтобы оставался дома, слушался деда, чтобы не играл с огнем, - и Володька почувствовал, что последние его надежды рушатся.
- Не хочу! - ответил он решительно.
- А вот этого - хочешь? - погрозил ему кнутом брат.
Володька только сильнее насупил брови. Мать все еще не теряла надежды договориться по-хорошему.
- Я тебе кулеш в чугунке оставила в печи. Вкусный, с молоком... А в припечке яичко возьми!.. Можешь взять!
- Поезжайте! - сказал дед. - Уговаривают, ей-бо, как писаря волостного!..
Мать подобрала домотканую юбку и привычно села на телегу, свесив с грядки потрескавшиеся босые ноги.
- Так хорошенько смотри! Вечером я приеду!
Володька, кажется, ничего не хотел слушать - ни добрых слов матери, ни строгих дедовых, ни грозившего кнутом брата. Как только телега тронулась, он, набычившись и поддерживая рукой сгтадавшие штанишки, молчаливо подался вслед.
- Вернись, неслух! - услышал он приказ деда, но и не подумал остановиться.
Володька знал, что дед не любил непослушания и что мать тоже не дай бог ввести в гнев, но ему так хотелось поехать на болото, что и страх не удерживал - лишь в целях предосторожности он держался подальше от воза. Когда телега остановилась и брат сделал вид, что собирается соскочить с нее, малыш сразу же остановился, готовый ко всему. Василь пригрозил ему:
- Только пойди за нами!
Телега останавливалась еще раза три, и каждый раз то мать, то брат приказывали возвратиться, не на шутку обещали отстегать его, и, может, Володька поборол бы в себе огромное свое желание, если бы не увидел, что на другой подводе, выехавшей из села, сидит вместе с отцом его самый близкий приятель, сообщник по всем проказам, Хведька. Это придало Володьке храбрости, и он смелее побежал за телегой.
- А-а, - со слезами закричал он, - возьмите!
Мать слезла с подводы.
- Вернись! Иди домой, слышишь?
- Не пойду!
- Не пойдешь?
Через несколько минут он лежал на мягкой пашне, в картофельной ботве, недалеко от дороги, а рассерженная мать крепко и звонко шлепала его по голым покрасневшим половинкам.
- Вернешься? .. Вернешься? .. Вернешься? ..
Володька, упираясь лбом в рыхлую землю, выл и ревел от боли, от обиды и злости, но не отвечал.
Мать ушла от него, так и не дождавшись ни единого слова.
Сидя на картофельном поле, он сквозь слезы зверовато следил за тем, как она шла к телеге, как села и поехала, грозно взглянув на него. "Чтоб ты... чтоб тебе..." - кипела в нем неистовая злость.
Мимо малыша по дороге шли и ехали мужики, и почти каждый подшучивал над его бедой: "Что, всыпали?" Это разжигало обиду мальчика. Невеселый, одинокий и, как мало кто в мире, несчастный, поплелся он домой, поплелся через картофельное поле, через огороды, только бы никого не встречать, никого не видеть!..
Телега, на которой сидели Василь с матерью, уже въезжала в лес. После полевого простора тут от густоты молчаливых, словно притаившихся, хмурых елей было темновато и сыро, хотя лесок рос на песчанике. Утреннее солнце, окрасившее ельник вверху, еще не могло пробиться книзу, к земле, и на редкой траве тускло блестела, роса, а на песке виднелись влажные темноватые пятна. Несмотря-на росу и сырость, чувствовалось приближение дневной духоты.
- Душно будет, - сказала мать.
Вскоре они догнали Чернушков. Можно было бы ехать за ними, из уважения к дядьке Тимоху, как старшему, и при других обстоятельствах Василь так и поступил бы, но рядом с дядькой сидела задира Ганна, его дочь, ровесница Василя.
Эта задира в последнее время просто житья не давала Василю. При каждой встрече - где бы ни попадался ей - смеялась и даже издевалась над ним. Только позавчера на виду у всех высмеяла его: "Василь, почему это у тебя глаза неодинаковые - один, как вода, светлый, а другой - как желудь? И волосы вон - сзади почти черные, а спереди коричневые! Как у телка рябого". Стояла и хохотала при всех!
Если бы неправду говорила, еще бы ничего, а то ведь все правда - разные глаза, как на грех, и волосы от солнца спереди выгорели! Все не по-людски как-то!..
Мог ли после всего этого Василь послушно тянуться за Чернушками? Не успела мать сказать дядьке Тимоху, что, видно, будет духота, как Василь, натянув вожжи и цепляя колесами за низкие ветви придорожного кустарника, быстро обогнал Чернушков, оставил их позади. Он нарочно не взглянул на Ганну, но и не глядя на нее почувствовал удовлетворение. Вот как он обошел ее, эту задиру.
Кто она. эта гордячка, которая держится так, словно она не только ровня ему, но и бог знает что? Если бы она и в самом деле была какая-нибудь особенная, то можно было бы терпеть все эти насмешки, а то ведь кто всего-навсего отцова дочка. И так держится с ним, человеком самостоятельным, хозяином! Что же, он показал ей!..
Но в тот момент, когда Василь был переполнен сладостью мести, старый, сильно потертый хомут вдруг разошелся, оглобля стала бить Гуза по ногам. Встревоженный Василь соскочил с телеги. Ничего страшного не произошло просто порвалась супонь.
Василь быстро связал порванные концы, но когда попробовал, потянув изо всех сил, прочно ли завязан узел, тот опять разошелся. Пришлось снова связывать. Когда порозовевший от натуги Василь стягивал супонь на хомуте, рядом заскрипела подвода дядьки Тимоха.
- Что такое?
- Супонь... з-зараза...
Ганна весело сверкнула глазами - Он... супонь дома забыл!
Василь от такого оскорбления даже перестал хомут стягивать. Подвода дядьки Тимоха с улыбающейся Ганной проехала мимо Василя и стала постепенно отдаляться.
