Монетт рисовала на своем требнике. Она украшала изображения святых густыми черными усами. Она смешила Аишу, хотя в первые месяцы их дружбы та изумлялась, как можно так непочтительно относиться к авторитетам. Открыв рот, выпучив глаза, Аиша наблюдала за безрассудными выходками своей подруги, и ее переполняло восхищение. Несколько раз сестры умоляли ее выдать Монетт. Аиша ни разу не поддалась на уговоры и осталась верна подруге. Однажды Монетт потащила ее в школьный туалет. Там было до того холодно, что многие девочки предпочитали терпеть несколько часов, лишь бы не раздеваться и не клацать зубами, сидя на корточках над дырой в полу. Монетт огляделась.
– Следи за дверью, – приказала она Аише, у которой сердце ушло в пятки.
Она только бормотала:
– Давай быстрей. Ты скоро? Ну что ты там делаешь так долго? Нам влетит!
Монетт достала из-под блузки стеклянную бутылку. Задрала шерстяную юбку, зажала подол в зубах. Спустила трусы, и Аиша, придя в ужас, увидела гладкий лобок подруги. Монетт пристроила между ногами бутылку и помочилась в нее. Теплая жидкость стекала от горлышка до самого дна, и Аиша задрожала от страха и возбуждения. Потом почувствовала, что ноги у нее подкашиваются. Она уже собралась отступить и приготовиться к бегству, потому что подумала: а вдруг это ловушка и Монетт заставит Аишу пить ее мочу? Наверное, она вела себя слишком доверчиво, и Монетт сейчас созовет других одноклассниц, они накинутся на Аишу, засунут ей в рот горлышко бутылки и закричат: «Пей! Пей!» Но Монетт подтянула трусы, привела в порядок юбку и мокрой рукой схватила за руку Аишу.
– Пойдем, – сказала она, и они пустились бежать по засыпанной гравием дорожке, ведущей к часовне. Аише было поручено стоять на страже у входа, но она каждую минуту просовывала голову в дверь и смотрела, что там делает Монетт. Так она и обнаружила, что Монетт вылила содержимое бутылки в чашу со святой водой. С того дня Аиша, видя, как старик или ребенок макают пальцы в кропильницу и осеняют себя крестом, всякий раз вздрагивала.
* * *
– Месяц – это сколько? – спрашивала Аиша у Муилалы, и та прижимала ее к своей тощей груди.
– Мама скоро вернется, – заверяла ее старуха.
Аише не нравилось, как пахнет бабушка, не нравились широкие оранжевые пряди, выбивавшиеся из-под ее платка, ее пятки, окрашенные хной. И ко всему прочему, не нравились ее руки, мозолистые, шершавые, от которых не стоило ждать ласки. Ногти на них были испорчены мытьем и стиркой, кожа покрыта мелкими шрамами, оставшимися от сражений на фронтах домашнего хозяйства. Этот – след от ожога, тот – от глубокого пореза в праздничный день: она тогда истекала кровью в кладовке за кухней. Несмотря на отвращение, Аиша, когда ей становилось страшно, искала убежища в бабушкиной комнате. Муилала смеялась над странностями своей внучки и объясняла ее нервозность европейским происхождением. Когда с десятков минаретов в городе разносились пронзительные голоса, Аиша начинала дрожать. В завершение призыва к молитве муэдзины очень громко дудели в огромные трубы, и этот заунывный вой приводил девочку в ужас. В книжке, которую ей показала в школе одна монахиня, архангел Гавриил держал в руке трубу в золотом ореоле. Он будил мертвых, возвещая Судный день.
Однажды вечером, когда Аиша с Сельмой делали уроки, они услышали, как хлопнула дверь и раздался громкий голос Омара. Девочки побросали тетрадки и, перевесившись через перила, стали наблюдать, что происходит во внутреннем дворике. Муилала стояла у бананового дерева и тихо, суровым голосом – Аиша никогда прежде не слышала, чтоб она так говорила, – угрожала сыну расправой. Она подошла к входной двери, а сын стал говорить ей жалобным голосом:
– Не могу же я прямо сейчас выгнать их вон! Ya moui[18], речь идет о будущем нашей страны!
Он поцеловал мать в плечо, поймал ее руку, которую она тщетно попыталась вырвать, и стал ее благодарить.
Старая женщина поднялась по лестнице, еле слышно бранясь и бормоча горькие слова. Сыновья сведут ее в могилу! Чем она прогневила Аллаха, какие грехи совершила, чтобы жить в одном доме с такими двумя сыновьями? Джалил одержим демонами, а из-за Омара у нее всегда одни неприятности. Перед войной он учился в лицее в новом городе, куда Кадур сумел его записать по протекции друга-европейца. Потом отец умер, брат был на фронте, и Омар мог больше ни перед кем не отчитываться за свое поведение. Несколько раз он возвращался домой с разбитым в кровь лицом, с распухшими губами. Он с удовольствием ввязывался в драки и носил в кармане ножик. Сын без отца – угроза для всех, подумала тогда Муилала. Несколько недель он скрывал от матери, что его выгнали из лицея, потом она узнала от соседки, что Омар явился на занятия с газетой под мышкой, крича с торжествующим видом: «Немцы взяли Париж! А он сила, этот Гитлер!» Муилала тогда пообещала, что все расскажет Амину, когда тот вернется с войны.
Омар тоже был красив, как и его старший брат, но отличался необычной внешностью: угловатое лицо, высокие скулы, тонкие губы, густые каштановые волосы. Кроме того, он был значительно выше ростом, и лицо его постоянно выражало такую суровость, такую злость, что он выглядел гораздо старше своего возраста. С двенадцати лет он носил очки, но их толстые линзы уже не помогали, и его близорукий взгляд создавал ощущение, будто он заблудился, сейчас вытянет вперед руки и попросит ему помочь. Его вспыльчивость пугала Аишу. Как будто она находилась рядом с голодным или раненым зверем.
В годы войны Омар благодарил судьбу за то, что старший брат на фронте, хотя он никогда открыто в этом не признался бы. В его воображении часто возникало обезображенное тело Амина, разорванное снарядом и гниющее на дне траншеи. О войне он знал только то, что ему рассказывал отец. Газ, грязные окопы с полчищами крыс. Он не знал, что теперь воюют по-другому. Амин выжил. И что еще хуже, вернулся с фронта героем, с гроздью медалей на груди и неистощимым запасом невероятных историй. В 1940 году его взяли в плен, и Омару пришлось изображать тревогу и отчаяние. В 1943-м Амин вернулся домой, и Омару надо было притворяться, будто он испытывает облегчение, а затем, когда старший брат решил снова пойти добровольцем на фронт, – восхищение. Сколько раз Омар вынужден был выслушивать рассказы о героических поступках брата, о том, как он бежал из лагеря, как пробирался через холодные поля, как бедный крестьянин выдал Амина за своего батрака! Сколько раз Омар делал вид, что смеется, когда Амин изображал, как он ехал в вагоне с углем, когда он рассказывал, как встретил в Париже девушку легкого поведения и та приютила его у себя? В то время как брат устраивал представление, Омар улыбался. Хлопал Амина по плечу и говорил: «Да, ты истинный Бельхадж!» Но он умирал от зависти, видя, как девушки слушают героя войны, приоткрыв рот, высунув кончик языка, тихонько вскрикивая от восторга, и на все готовы ради него.
Омар так же ненавидел своего брата, как ненавидел Францию. Война была для него местью французам, благодатным временем. Он возлагал огромные надежды на это вооруженное противостояние, мечтал выйти из него вдвойне свободным. Брат погибнет, а Франция потерпит поражение. В 1940 году, после позорного перемирия с немцами, Омар с наслаждением выражал презрение к тем, кто проявлял хоть малейшую угодливость по отношению к французам. Он находил удовольствие в том, чтобы пихать их, грубо толкать в очереди в магазине, плевать на туфли дам. В европейской части города он оскорблял слуг, сторожей, садовников, которые, потупившись, предъявляли разрешение на работу французским полицейским, грозно предупреждавшим: «Как только закончишь работу, сразу выметайся отсюда, понял?» Он призывал к бунту, показывал пальцем на таблички на домах, запрещавшие коренным жителям пользоваться здесь лифтом и мыться. Омар проклинал этот город, это прогнившее конформистское общество, этих французских поселенцев и солдат, земледельцев и лицеистов, убежденных, что они живут в раю. Жажда жизни сочеталась у Омара со страстным стремлением к разрушению – разрушению лжи и коверканью языка, развенчанию символов, ликвидации грязных жилищ, – чтобы на их месте построить новый порядок и стать одним из его вождей. В 1942 году, в «год талонов», Омару пришлось как-то разбираться с крайне скудным рационом и продовольственными карточками. Пока Амин находился в плену, Омар вынужден был сражаться с обычной нуждой, и это приводило его в ярость. Он знал, что французы имеют право на вдвое большее количество еды, чем марокканцы. Он слышал, что местным не выдавали шоколад под тем предлогом, что это непривычный для них продукт. Он познакомился с несколькими торговцами на черном рынке и предложил им помощь в сбыте товаров. Муилала не спрашивала, откуда берутся цыплята, которых он приносил в дом и швырял на кухонный стол, не интересовалась происхождением кофе и сахара. Она только качала головой, и иногда ее лицо выражало огорчение, выводившее Омара из себя. Его убивала такая неблагодарность. Ее это не устраивает? Разве трудно сказать спасибо, почувствовать себя хоть немного ему обязанной за то, что он кормит сестру, своего чокнутого братца и обжору служанку? Нет, для матери существовали только Амин и эта дура Сельма. Сколько бы Омар ни делал для страны, для семьи, он чувствовал, что его не понимают.
