I

Без малейших отклонений от нормы канул в вечность ещё один небогатый событиями день – из тех Богом данных тихих денёчков, что издавна преобладали в этой живописной курортной местности.

Уже и сменившая его непроглядно-тёмная, чернее самой черноты (столь кромешную тьму и сама Шехерезада1 вряд ли видывала), идеальная для воплощения в жизнь самых сокровенных замыслов конокрадов и прочих лиходеев, будто специально заказанная для тайного любовного греха сладостная как благодать летняя междуреченская ночь, добросовестно отстояв положенную вахту, привычно подходила к своему ежесуточно-неизбежному концу. Но и она, имея более завидный, чем у её соперника – дня приключенческий потенциал, ничем необычным, способным внести хоть какие-то коррективы в размеренный ритм здешней жизни, себя сегодня пока не проявила. А потому всё и шло как всегда.

По ту, обратную, сторону горной гряды, защищающей от ненужных северных ветров залёгшее в низине районное село с присоседившейся к нему полудюжиной крохотных деревушек-аилов, так же привычно готовилось к очередному вахтенно-трудовому дню вселенское светило: сначала, по отлаженному за миллионы лет распорядку оно, подобно опытному разведчику, чуть выглянет из-за сочно и чётко, словно на полотне уверенного в себе живописца, обрисованных на небесном фоне контуров снежных вершин, и пробным посылом зашлёт вперёд свои светлые нежно-розовые, ещё не совсем

взбодрившиеся после сна лучи, в порядке утренней разминки мягко и ласково погладит ими близлежащие холмы, долины, окружённые лесами поля и далее, до горизонта, заселённые и обустроенные людьми города и веси, а уж затем, легко и непринуждённо устремившись к зениту, уверенно вступит на весь божий день в законные права вдохновителя, генератора, и в меру сил, конечно же, гаранта жизни на земле.

А пока трудолюбивое жизнерадостное светило завершает приготовления к своему руководящему участию в этой регулярной процедуре утреннего пробуждения земной природы, по эту сторону гор над спящим райцентром последние мгновения наслаждается временной, еженощно получаемой на считанные часы властью над целым полушарием планеты тишина, перед рассветом достигающая почти абсолюта, а в сию минуту если чем и нарушаемая, так это лишь едва-едва слышимым соприкосновением с листвой деревьев, крышами домов, травой и асфальтом всё более мелких и редких капель докрапывающего из последних рассеивающихся тучек тёплого июльского дождя.

Итак, наступил классический, неизменно к исходу обычной земной ночи повторяющийся момент – пик темноты и тишины. Полусонные сотрудники дежурной части райотдела милиции, расположенного в центре села на улице Ленина, прямо «спроть власти», то есть через дорогу от здания райкома партии и райисполкома, лениво-равнодушно и, ввиду объяснимой предутренней усталости, без обычного у доминошников всего Советского Союза залихватского, по звуку сродни пистолетному выстрелу, стука костяшками по столешнице, вяло «забивали козла». Разыгрывая, по их разумению, одну из последних партий в эту насколько тихую, настолько и снотворную ночь.

Сладко позёвывая в предвкушении скорого законного отхода к здоровому крепкому послеслужебному сну, четверо стражей правопорядка всё чаще бросали полные нетерпеливого ожидания взгляды на настенные часы – с каждым крохотным шажком секундной стрелки ближе и ближе придвигался заветный выходной, и вместе с благополучно уходящей ночью подходило к концу это хоть и типично спокойное, но всё же, в силу служебных обязанностей, бессонное дежурство. Дежурство такое же обыденно-скучное, как и сотни предыдущих, тоскливое до отупения из-за своего что в будни, что в праздники, включая великие всенародные, ничем не нарушаемого однообразия: сколь-нибудь серьёзные происшествия – заслуживающие внимания катастрофы или мало-мальски кровавые злодейства на вверенной отделу территории если и случались, то до обидного редко, ну а с мелкими эксцессами в немногочисленных населённых пунктах района без особых затруднений справлялись местные участковые инспектора.

Однако… бывает всё же, что и в застойную, тишь да гладь, трясину нет-нет, да упадёт вдруг, вторгнется, словно в отместку за что-то, какая-нибудь каверза вроде того же, скажем, так окончательно и не разгаданного земными учёными светилами Тунгусского метеорита2, бесцеремоннейшим образом нарушившего блаженное летаргически-дремотное болотное бытие. Вот и тут… слишком, видимо, сладко зевали в преддверии приятного домашнего отдыха стражи правопорядка, что запросто могло не понравиться ненароком обратившей на эти зевки своё подленько-завистливое внимание непостижимой субстанции по имени Невезуха, коварная непредсказуемость которой в выборе жертв своей безжалостности неподвластна никаким прогнозам. А потому, скоро ли удастся, и удастся ли вообще сегодня лечь спать добросовестно отдежурившим уже без малого сутки майору Поимкину и троим его помощникам-сержантам – это, как говорится, бабка надвое сказала…

В очередной раз перемешав на покрытой прозрачным оргстеклом поверхности рабочего стола комплект прямоугольных, перевёрнутых «лицом» вниз костяшек и начав привычно набирать по семь костяшек в одни руки, игроки вдруг сквозь полумёртвую тишину услышали с улицы неторопливый цокот копыт и лошадиное фырканье-храп. На всех четырёх безмятежно-спокойных до этого лицах возникло выражение внезапной озадаченности: ещё пару раз фыркнув, лошадь, судя по услышанному, остановилась прямо перед центральным входом в РОВД3. Но из седла никто не высаживался. Что бы это, интересно, значило?

Майор, ни слова пока не говоря, кивнул самому младшему и шустрому из сержантов – Лаптеву, и тот мгновенно исчез, чтобы глянуть, в чём там дело. Не успела секундная стрелка настенных часов «протикать» по циферблату и одного круга, как посланный на разведку «помдеж» вихрем влетел со встревожено округлёнными глазами обратно в «дежурку»:

– Верховой на лошади – чудной какой-то. То ли в сисю пьяный, то ли шибко раненый, то ли вообще убитый. Чую, тьфу-тьфу, быть беде, товарищ майор!

– Уже… беда… бл… – доминошников как ветром сдуло из-за стола. – Поспали, называется, в выходное утро…

Старший сержант Кофейников, добежавший до лошади первым, успел расслышать со стороны слабо различимого сквозь чернильную темень всадника короткий стон и невнятный обрывок какого-то слова, что-то похожее на:

– «Черв…»

Означать это могло что угодно – «червяк», «черви», «червонец», «червоный»… Гадать Кофейников не стал – пусть начальство потом, днём, в кабинетах разгадывает всякие загадки, а здесь в настоящую минуту главное то, что человеку плохо и ему, судя по всему, требуется экстренная помощь. Да к тому же по голосу это вне всяких сомнений женщина, что, в свою очередь, по всем законам логики и как правильно смекнул юный их сослуживец, сулит мало хорошего. Ну и нюх у Лаптя, хоть и молодой! Ведь не сказал же «в дымину» там, «в дупель» или «вдрабадан», а именно «в сисю»… мать ё в это самое!

Взяв лошадь под уздцы, сержант подвел её ближе к освещённому крыльцу. В седле, склонившись вплотную к гривастой шее лошади, а точнее – обессиленно лёжа на ней всем телом, действительно была женщина. Но, батюшки-светы, в каком виде!.. Растрёпанные длинные, свисающие чуть не до лошадиных колен иссиня-чёрные, как эта ночь, волосы – мокрые скорее от крови, чем от заканчивающегося дождя. Испачканное не разберёшь чем, опухшее, сплошь в ссадинах и кровоподтёках, неподвижное как маска лицо; ещё более грязный, чем лицо и плетьми висящие руки – порванный во многих местах чёрный рабочий халат-спецовка без единой уцелевшей пуговицы; одна нога босая.

Подбежавший вслед за Кофейниковым вместе с майором Поимкиным сержант по фамилии Карасёв («салажонка» Лаптева как хоть и шустрого, но самого из всей группы малоопытного оставили в дежурке на телефонной «стрёме» и сейчас он с любопытством глазел на происходящее из большого раскрытого окна) присвистнул: