"Велика она будет, сын гордыни, - сказал Клессамор бесстрашный. - Я прославился в битвах, но никогда не называл врагу имени своего.** Сдайся мне, сын волны, и ты узнаешь, что след моего меча остался на многих полях".

"Я никогда не сдавался, властитель копий, - отвечал с благородной гордостью Картон. - Я тоже сражался в битвах и предвижу грядущую славу свою. Не презирай меня, вождь мужей, сильны и рука моя и копье. Возвратись к друзьям своим, и пусть сразятся молодые герои".

** Назвать врагу свое имя значило в те воинственные времена уклониться от боя с ним, ибо, если открывалось, что между предками сражающихся существовала дружба, бой сразу прекращался и старинная, дружба предков возобновлялась. _Человек, который называет врагу свое имя_, было в старину позорным обозначением труса.

"Зачем ты язвишь мою душу? - отвечал Клессамор, роняя слезу. - Рука моя не дрожит от старости, я могу еще поднять меч. Мне ли бежать на глазах у Фингала, на глазах у того, кто мною любим? Нет, сын моря, никогда не бежал я: подними же скорей острие копья своего".

Они бились, подобные двум противным ветрам, спорящим за волну. Картон велел копью своему уклоняться, ибо все еще думал, что враг был супругом Мойны. Надвое он преломил блестящее копье Клессамора и схватил его сверкающий меч. Но когда Картон вязал вождя, тот извлек кинжал своих предков. Он увидел, что бок врага беззащитен и кинжалом его пронзил.

Фингал увидел, что пал Клессамор, и двинулся, гремя своей сталью. безмолвствуют пред ним его ратники, обращая взоры свои на героя. Он надвигался, как зловещие громы, предвестники бури; их заслышав в долине, охотник спешит к скалистой пещере.

Картон стоял неподвижно: кровь источала рана его. Он увидал, что подходит король, и надежда на славу воспрянула вновь.* Но были бледны его щеки, власы его распустились, шлем его сбился назад; силы покидали Картона, но душа оставалась твердой.

* Это выражение допускает два толкования: Картон может надеяться либо стяжать славу, сразив Фингала, либо стать знаменитым, пав от его руки. Последнее более вероятно, ибо Картон уже ранен.

Увидел Фингал, что герой окровавлен, и удержал копье занесенное. "Сдавайся, властитель мечей, - сказал сын Комхала, - я вижу, что ты окровавлен. Могуч ты был в битве, и слава твоя никогда не угаснет".

"Ты ли это, король достославный? - спросил колесницевластный Картон. Ты ли это, пламень смерти, страшащий властителей мира? Но нужно ли Картону спрашивать: ведь он подобен потоку пустыни своей, неодолим, как теченье реки, стремителен, словно небесный орел. О, если бы я с королем сразился, была б велика моя слава в песнях, и сказал бы охотник, увидя могилу мою: "Он бился с могучим Фингалом". Но Картон умрет безвестен: на слабых он расточил силу свою".

"Но ты не умрешь безвестен, - ответил король лесистого Морвена. - У меня много бардов, Картон! - их песни достигнут грядущих времен. Потомки будущих лет услышат о славе Картона, сидя вокруг горящего дуба ** и провожая ночь песнями старины. Охотник, отдыхая на вереске, заслышит ветра шумный порыв, поднимет глаза и увидит скалу, где пал Картон. Обратится тогда он к сыну и место укажет, где бился могучий. "Здесь сражался король Балклуты, силою равный тысяче рек"".

** В северной Шотландии до недавнего времени на празднествах сжигали большой дубовый ствол, который так и назывался _праздничный ствол_. Время настолько освятило этот обычай, что простолюдины почитали несоблюдение его своего рода святотатством.

Радостью Картона лик озарился, поднял он отягченные очи, отдал Фингалу свой меч, дабы хранился в чертоге его, и осталась в Морвене память о короле Балклуты. Прекратилась битва на поле, и бард затянул песню мира. Собрались вожди вокруг умиравшего Картона и, вздыхая, внимали его словам. Молча они опирались на копья, пока говорил герой Балклуты. Волосы его развевались по ветру, и тихи были слова его.

"Король Морвена, - молвил Картон, - я пал посреди своего поприща. Чужая могила приимет юношу, последнего из рода Рейтамира. Мрак обитает в Балклуте, и тени горести - в Кратмо. Но воздвигни мне память на брегах Лоры, где жили мои отцы. Быть может, Мойны супруг оплачет Картона, своего павшего сына".

В Клессаморово сердце проникли его слова; молча упал он на сына. Омраченное воинство встало вокруг, безгласно простерлась равнина Лоры. Ночь наступила, и месяц с востока взглянул на печальное поле. Но они стояли недвижно, как лес молчаливый, что вздымает главу свою на Гормале, когда улеглись шумливые ветры и темная осень сошла на равнину.

Три дня скорбели они о Картоне, на четвертый умер его отец. Они покоятся в узкой долине меж скал, и смутный призрак могилу их охраняет. Там нередко видят любезную Мойну, когда солнечный луч ударяет в скалу, а вокруг еще все темно. Там видят ее, Мальвина, но она не похожа на дочерей холма. Одеянье на ней чужеземное, и она всегда одинока.

Фингал оплакивал Картона; он пожелал, чтобы барды его отмечали сей день, когда возвращалась ненастная осень. И часто они отмечали сей день и пели хвалу герою. "Кто это мрачный грядет с океана ревущего, как темная туча осенняя? Смерть дрожит в его длани, очи его - огни пламенные. Кто грохочет вдоль темного вереска Лоры? Это Картон, властитель мечей. Падают воины! Смотрите, как он несется, подобный зловещему духу Морвена! Но здесь он лежит, дуб величавый, поверженный ветром внезапным. Когда ж ты восстанешь, радость Балклуты? Когда ж ты восстанешь, Картон? Кто это мрачный грядет с океана ревущего, как темная туча осенняя?"

Так пели барды в день печали своей. Соединял я с ними свой голос и помогал их пению. Душа моя скорбела о Картоне: он пал в дни своей доблести. А ты, Клессамор, где твоя обитель воздушная? Забыл ли юноша рану свою? И витает ли он в облаках вместе с тобой? Солнце пригрело меня, Мальвина, дай же мне отдохнуть. Может быть, они явятся мне в сновидении; мнится, я слышу их слабый голос. Луч небесный любит сиять на могиле Картона: я чувствую, он изливает тепло.

О ты, что катишься в вышине,* круглое, как щит моих праотцев! Откуда лучи твои, солнце, откуда твой вечный свет? Ты являешься в грозной своей красе, и даже звезды прячутся в небе; месяц, холодный и бледный, тонет в пучине запада. Но и ты одиноко шествуешь: кто может тебе сопутствовать? Падают горные дубы, даже горы с годами рушатся, океан убывает и прибывает, даже месяц теряется в небе; но ты пребываешь всегда неизменно, ликуя в блеске течения своего. Когда бури мир помрачают, когда громыхает гром и носится молния, ты проглядываешь в красе своей из-за туч и смеешься над бурей. Но тщетно глядишь ты на Оссиана: он не видит больше лучей твоих, не различает, с восточных ли облаков струятся их кудри златые или трепещешь ты у врат запада. Но, может быть, ты, как и я, преходяще и твоим годам положен предел. Ты будешь покоиться в облаках своих, не внемля голосу утра. Ликуй же, солнце, в силе своей юности! Старость мрачна и уныла, она подобна мерцанью луны, что проникает сквозь рваные тучи, когда туман одевает холмы; ** северный ветер свищет в полях, и странник на половине пути цепенеет.